Говорит Гитлер. Зверь из бездны - Герман Раушнинг

Необходимо понять сущность этой революции, отделить ее внешние аспекты от ее истинной природы. В этом городе, который подвергается усиленной бомбардировке, среди этого героического упорного народа трудно сохранять хладнокровие, необходимое для исследования глубоко лежащих причин и ростков революции.

Невидимая революция

Практичный политик или государственный деятель в любом случае обычно прибегает к наиболее очевидным мотивам и объяснениям. Нередко они подвергаются соблазну. Соблазн учесть более отдаленные перспективы и более глубокие причины, чтобы приобрести дальновидность, приводит к близорукости в отношении важных задач сегодняшнего дня. Но за практичной рассудительностью таится другой соблазн, не менее сильный — считать проблемы не настолько серьезными, каковы они на самом деле.

Кто не замечает в этой революции ничего, кроме нападок Гитлера на мир во всем мире и признаков всеобщего экономического кризиса, тот придаст нашей революции слишком невинный характер. Это поразительно напоминает непонимание Французской революции и ее методов полтора столетия тому назад. За незабываемые двадцать пять лет британского сопротивления этой революции стала очевидна степень падения, положившего конец одобрению Кастлеро одного из наиболее значительных принципов революции, признанию им того факта, что война против Наполеона была не более чем войной кабинетов, но не народов. В то время идея народной войны была такой же подозрительной в глазах официальных политиков, как ссйчас подозрительна идея мировой революции.

Соотнося этот примере нынешним временем, мы должны ожидать от ведущих государственных деятелей этой страны признания того, что нарастающая борьба уже больше не является войной между двумя империями за гегемонию в Европе или войной самообороны одной державы от другой, а что это — всеобщая гражданская война, она присутствует в любой нации, на каждом континенте.

Внутренне возмущаться революцией не более полезно, чем закрывать на нее глаза. Эта революция представляет собой вторжение иррациональных сил в наш цивилизованный мир, и, следовательно, эта революция по необходимости варварская и разрушительная. Она — результат развития, которое должно продолжаться до своей конечной стадии. Антигуманизм, варварство уже присутствуют в аппарате человеческого прогресса — это машина. Прогресс и варварство более тесно связаны друг с другом, чем полагал Зигмунд Фрейд. Они по необходимости взаимосвязаны.

Человек с наивным взглядом на прогресс видит в нем только триумф человеческой воли и разума над природой. Он не может осознать, что это его наивное понимание прогресса вызвало в нем самом перемену, и что он попал в подчинение машине. Машина изменила сознание человека. Она изобрела новые автоматизмы в душе человека и оказалась источником глубокого эмоционального расстройства. В этой ситуации всеобщей ослабленности, легко возбудимого интеллекта и общедоступных развлечений подвергаются разрушению все идеологические и этические нормы, уничтожаются духовные ограничения, люди попадают в зависимость от своих реакций, от внезапного возбуждения и собственной импульсивности. Создана благоприятная почва для исключительного злоупотребления инстинктивными силами общества. Это злоупотребление эвфемистически нарекли пропагандой.

Между силами внешнего и внутреннего изменения, которые вызывают перемену в характере человека, появились новые массы. Не хватало возникновения экономического кризиса и политической нестабильности, чтобы рухнула вся фиктивная безопасность среднего класса, чтобы массы оказались предоставленными самим себе, чтобы появился страх за средства существования.

В этом перевороте нет больше подлинного сообщества, "общество больше не реальность — есть только массы", — так обычно говорил циничный, но сообразительный Карл Шмидт, бывший ведущий адвокат национал-социалистов. Сообщество как организм стало романтическим воспоминанием. Политика, основанная на его существовании, была обречена на провал.

Не так ли было и с Францией?

Французская трагедия

Чарующая безмятежность сюиты Куперена[31] словно проветривает прокуренный холл отеля. Французская радиостанция де Голля, несомненно, самое лучшее, что было создано на радио в плане культуры. Цельность и вместе с тем разнообразие ее программ, изысканный высокий уровень, не позволяющий опускаться до безвкусицы и пошлости, делает эти передачи всегда впечатляющими. Из этих передач льется наружу все богатство и чистота духа французского народа его жизнерадостность и остроумие.

А что же происходит с "сопротивлением угнетению", с великими идеями свободы, равенства, прав человека, прогресса, глубочайшим воплощением которых стали эти передачи? Они, несомненно, все еще живы и никогда не исчезнут из человеческой истории. Невероятно глупо предполагать "обратный ход" Французской революции! Какой вздор — пытаться политическими мерами положить конец всеобщим правам человека, выбросить их на свалку! Если в этом заключалось намерение нынешнего французского правительства, то все это похоже на фарс. Но предполагалось ли это все на самом деле? Легко заявлять о своей преданности идеям, которые мы все разделяем, но проблема состоит в том, чтобы обеспечить им правовые гарантии в настоящее время и для настоящего времени.

Однажды, уже после Мюнхена, я беседовал с двумя весьма интеллигентными французами, истинными католиками, известными членами судейской корпорации. Один из них ехал со мной, чтобы повидать кардинала Вердье. Мы говорили о неизбежности войны с нацизмом. Оба были глубоко обеспокоены дальнейшим развитием событий. Их мнение о Мюнхенском сговоре было не настолько резким, как мнение Бернана, называвшего это соглашение "отвратительным фарсом, чудовищной ошибкой, в результате которой всякое отребье сможет надругаться над мирно дремавшей Францией". Но с тем же отчаянием они говорили о дремоте Франции, о неизбежной гибели этой нации. Для меня это было как бы отражением тех чувств, которые мы испытывали в Германии накануне нацистской революции — крайняя потребность преодолеть апатию и изменить несправедливый государственный строй. Не могло не вызывать опасения то, что почти в каждой нации континента обнаружилась потребность новой интеграции — "примириться и перегруппироваться под знаком и в духе Франции прошлых времен", — как определил это в отношении Франции Бернан.

Не осознавать всего масштаба французской трагедии — значит отказаться от представившейся возможности всерьез осмыслить нашу судьбу. Не интриги и не продажность, не подлость честолюбцев или старческое слабоумие реакционеров породили эту безумную и трагически ошибочную идею — пойти на соглашение с нацизмом. Величайшая правда в том, что все слои французского народа забастовали. Они отказались от борьбы. С них было достаточно всей этой политической возни. Они хотели просто жить, пусть даже так, без чести, лишь бы оставалась надежда хотя бы сохранить самих себя. Означает ли это отход от истории или возврат в крепостное состояние, как это предвидел Гитлер для Франции еще задолго до ее падения? Если нация теряет веру в свое величие, безропотно довольствуется тем, что есть, скептически относится к высоким эмоциям и жертвам, ограничивая себя умеренностью в материальных благах жизни, — такая нация прекращает существовать как держава, оказывающая влияние на ход истории. Отступление от великих политических задач и сосредоточение на защите заморских владений, как определено это для Франции Мюнхенским соглашением, явилось началом логического курса, приведшего к самодовольному одобрению положения, при котором не принимаются во внимание миллионы французских колонистов и продолжается оккупация ее собственной территории, — при этом Франция все еще воображает, будто способна выжить благодаря своему бессмертному духу.