Противостояние.Том I - Стивен Кинг

— Рита? — Его обуял приступ ужаса от того, как неподвижно она лежала. Лишь одна сухая пушистая прядь волос выбивалась из спальника. Он подполз к ней на четвереньках; запах рвоты усилился, вызвав у него спазм в желудке. — Рита, с тобой все в порядке? Рита, проснись!

Никакого движения.

Он слегка повернул ее. Спальный мешок оказался наполовину расстегнутым, словно она отчаянно пыталась выбраться из него ночью, быть может, понимая, что с ней происходит, пыталась, но не смогла, а он все это время мирно проспал рядом с ней, старый мистер Верзила Скалистых гор собственной персоной. Он перевернул ее на спину, и из ладони у нее выпала пластиковая бутылочка из-под таблеток. Ее глаза за полузакрытыми ресницами казались тусклыми мраморными шариками, а рот был заполнен зеленой жижей, которой она захлебнулась.

Он смотрел на ее мертвое лицо, как ему представлялось, чуть ли не целую вечность. Он склонился над ней почти нос к носу, а палатка нагревалась все сильнее и сильнее, пока не стала похожа на чердак в жаркий августовский полдень, как раз перед началом освежающей грозы. Голова у него с каждой минутой словно распухала все больше и больше. Ее рот был полон этого дерьма. Он не мог оторвать от него глаз. В голове у него, как механический заяц, ездящий по игрушечной железной дороге, непрерывно крутился один и тот же вопрос: «Сколько времени я проспал рядом с ней после того, как она умерла?» Чудовищно. Просто чууу-довищно.

Очнувшись от столбняка, он выбрался из палатки на четвереньках, ободрав колени, когда сползал с напольного брезента на голую землю. Ему показалось, что его сейчас самого вырвет, и он стал изо всех сил бороться с подступающей тошнотой, поскольку больше всего на свете он ненавидел рвоту, а потом подумал: «Слушай, да ведь я же вернулся туда, чтобы ТРАХНУТЬ ее!» И содержимое его желудка резкой струей выплеснулось наружу, и он отполз от теплой жижи, плача и ненавидя омерзительный привкус у себя во рту.

Он думал о ней почти все утро. Он испытывал облегчение от того, что она умерла, по правде говоря, немалое. Но он никогда и никому в этом бы не признался. Это точно соответствовало тому, что говорила про него его мать, и Уэйн Стаки, и даже та дуреха в квартире возле Фордэмского университета. Ларри Андервуд — Фордэмский Хвастун.

— Никакой я не славный парень, — произнес он вслух и, сказав это, почувствовал себя лучше. Говорить правду стало легче, а не лгать самому себе — важнее всего. Раньше он заключил сделку с самим собой (в какой-то задней комнатке своего подсознания, где крутятся-вертятся и правят бал Таинственные Закулисные Силы) о том, что будет заботиться о ней. Может, он не славный парень, но и не убийца, а то, что он сотворил в туннеле, весьма походило на покушение на убийство. Итак, он собирался заботиться о ней и больше на нее не кричать, как бы ему ни становилось противно, — как тогда, когда она вцепилась в него своей патентованной канзасской хваткой, забираясь в седло «харлея», — не собирался злиться и рычать, как бы она ни тянула его назад и какой бы дурой ни оказывалась в самых простых вещах. Позапрошлым вечером она поставила консервную банку с бобами на угли костра, не пробив отверстия в крышке, и он выудил ее, всю обгоревшую и вздутую, за три секунды до того, как она разорвалась бы как бомба, быть может, лишив их глаз разлетевшимися во все стороны кусочками жести. И что, всыпал он ей за это? Нет. Ничуть не бывало. Он отпустил легкую шутку и махнул рукой. Так же и с таблетками. Он решил, что таблетки — ее личное дело.

«Может, тебе надо было поговорить с ней об этом. Может, она ждала и хотела, чтобы ты поговорил».

— Это был не предмет для обсуждения, — вслух произнес он. Это был вопрос жизни и смерти. А она не могла выжить. Может быть, она сама понимала это с того самого дня, когда в Центральном парке она беззаботно выстрелила в дерево из дешевенького на вид 32-го, который мог разорваться у нее в руке. Может…

— Может — не может… К черту! — сердито сказал Ларри. Он поднес ко рту флягу, но она была пуста, а у него во рту все еще оставался поганый привкус. Очевидно, по всей стране полно людей вроде нее. Грипп пощадил не только тех, кто способен выжить, да иначе и быть не могло. Вполне возможно, где-то прямо сейчас лежит молодой парень с иммунитетом к гриппу и умирает от тонзиллита. Как сказал бы Хенни Янгман: «Ребята, да у меня тут таких целый миллион».

Ларри сидел на живописном выезде с, автострады. От вида Вермонта, простиравшегося к Нью-Йорку в золотистой утренней дымке, у него перехватывало дыхание. На дорожном знаке стояла отметка — 12 миль. Вообще-то Ларри полагал, что способен видеть куда дальше, чем на двенадцать миль. В ясный день видно очень далеко. У дальнего конца выезда стояла выложенная из камней стена высотой по колено, а возле нее валялось несколько битых бутылок из-под пива «Будвайзер». И еще — использованный презерватив. Наверное, старшеклассники частенько приходили сюда с наступлением сумерек и глазели на огни города, простиравшегося внизу. Для начала они поддавали, а потом приступали к своему основному занятию. ДДТ, как они это называли: Добрый Детский Трах.

Так почему же ему сейчас так скверно, а? Он ведь сказал правду, верно? Да. И самая поганая правда заключалась в том, что он испытывал облегчение, не так ли? Что он избавился от камня, висевшего у него на шее?

«Нет, самое поганое — быть одному. Быть в одиночестве».

Банально, но верно. Он хотел вместе с кем-то любоваться этим пейзажем. Хотел, чтобы рядом был кто-то, к кому можно было бы обернуться и сказать с грубоватым юмором:

«В погожий денек далеко видно». А его единственная спутница… Она лежала в палатке, в полутора милях позади, с ртом, полным зеленой блевотины. И разлагалась. И манила к себе мух.

Ларри положил голову на колени и закрыл глаза. Он твердил себе, что не станет плакать. Он ненавидел слезы почти так же, как ненавидел рвоту.

В конце концов он оказался просто слюнтяем. У него не хватило духу похоронить ее. В голове его вертелись самые мрачные мысли и видения, какие только могло подсказать ему воображение: червяки и жуки, лесные грызуны, которые учуют ее и придут полакомиться, несправедливость того, что один человек оставляет другого, как конфетную обертку или пустую жестянку из-под пепси. Он даже смутно чувствовал что-то незаконное в том, чтобы хоронить ее, но, по правде говоря (а он сейчас говорил себе только правду, не так ли?), это была всего лишь дешевая отговорка. Он мог представить себе, как спускается в Беннингтон, вламывается в магазин «Всегда-к-вашим-услугам», берет всегда-к-вашим-услугам лопату и подходящий всегда-к-вашим-услугам лом; он даже мог представить себе, как возвращается сюда, где все так тихо и красиво, и роет всегда-к-вашим-услугам могилу возле знака с двенадцатимильной отметкой. Но вернуться в ту палатку (где теперь пахнет точь-в-точь как в общественном туалете на перекрестке № 1 в Центральном парке, где всегда-к-вашим-услугам темное, сладкое угощение останется на месте навечно), расстегнуть до конца молнию спальника с ее стороны, вытащить ее окоченевшее тяжелое тело, обхватить под мышками, подтащить к яме, свалить туда, а потом забросать грязью, глядя, как земля сыплется на ее белые ноги с вздутыми полосками варикозных вен и застревает у нее в волосах…

«Угу, дружочек. Пожалуй, об этом надо забыть. И если я слюнтяй, цыпленок, значит, так тому и быть. Цып-цып-цып».

Он вернулся туда, где стояла палатка, и отвел брезентовый полог, прикрывающий вход. Он отыскал длинную палку, сделал глубокий вдох и, задержав в груди свежий воздух, выудил палкой свою одежду. Отойдя в сторону, он оделся, еще раз глубоко вдохнул и, снова задержав дыхание, выудил палкой свои ботинки. Потом он уселся на сваленное дерево и натянул их.

Одежда пропиталась этим запахом.

— Твою мать, — прошептал он.

Она была видна ему, наполовину высунувшаяся из мешка, с вытянутой окоченевшей рукой, с ладонью, все еще словно сжимавшей бутылочку из-под таблеток, которой в ней уже не было. Казалось, ее полуприкрытые ресницами глаза с укором смотрят прямо на него. Это заставило его снова вспомнить о туннеле и о своих видениях с ожившими мертвецами. Он быстро опустил палкой брезентовый полог.

Но он все еще чувствовал на себе ее запах.

Поэтому первую свою остановку он все-таки сделал в Беннингтоне и в местном магазине мужской одежды, скинув с себя все, подобрал новый гардероб — три сменных комплекта плюс четыре пары носков и шортов. Он даже нашел новую пару ботинок. Глядя на себя в трехстворчатое зеркало, он видел за своей спиной пустынный магазин и небрежно прислоненный к кромке тротуара «харлей».

— Суперкласс, — пробормотал он. — У мереть не встать.

Но рядом не было никого, кто мог бы восхититься его вкусом.