Призрачный театр - Мэт Осман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
45
Что вы могли бы увидеть внизу, если бы на следующее утро стали соколом и парили над окрасившим горизонт рассветом в восходящих потоках воздуха? Серую реку и серые увядшие болота, обычный фон для убийственной охоты. Каждая клеточка вашего крылатого тела настроена на стремительный и зоркий полет и на возможное целенаправленное падение на высмотренную добычу.
Далее, вниз по течению дрейфует темное тело. Его неподвижность означает, что оно, вероятно, уже мертво и поэтому представляет больший интерес для падальщиков, чем для вас. Оно может быть еще съедобным, но разве может проснуться в вас охотничий инстинкт, если оно не испытывает страха и не стремится убежать? Ваше внимание привлекает нечто другое: испуганный бег кролика по увядшей траве или падение птенца из гнезда. Вы оцениваете расстояние – складываете крылья – и становитесь живой ракетой. Какой-то жизни внизу грозит неминуемая смерть, но она еще не знает об этом.
Темное тело – размером с хрупкую девичью фигуру, потрепанную ветром, разбитую волнами, – дрейфует дальше.
46
Поначалу паромщик тревожился, что посадил на борт карманника. Он выглядел немного староватым для простого плута, но обладал странной настороженной безликостью, обычно присущей ушлому мастаку. Дело речного паромщика могло пострадать, если бы этих местных деревенщин ограбили до того, как они высадились, так что он приглядывал за обстановкой, но большинство пассажиров сошли в Хорслейдауне, а этот парень уже в одиночестве все еще тихо торчал на корме.
Еще через пару миль вниз по течению странный парень подошел и присел рядом с ним. Он начал извиняться едва ли не до того, как спросил, могут ли они подойти к появившемуся впереди причалу. Паромщик не знал там ни одного действующего причала со времен своего отца.
– Я могу, конечно, подойти туда, но там ведь уже ничего не осталось, – сказал он, – и в это время дня там можно застрять на ночь. В темноте я не стал бы останавливаться там.
Если парень и услышал его слова, то не подал вида, а просто всучил ему дополнительную плату.
Сам причал успел прогнить насквозь. Ему пришлось прыгать от сваи к свае, а под рассыпающимися досками кофейной мутью плескалась Темза. Здешний вид ее отнюдь не радовал красотой. От пустынных просторов этих болот веяло величием – голубые небеса нависали над горизонтом, словно отчеркнутым карандашной линией, и отражались в зеркальных осколках топких прудков, – однако само величие производило угнетающее впечатление. Вскоре его башмаки промокли насквозь, а зубы начали постукивать от холода. Он поднял воротник и направился к остаткам поселения. Путь между заплесневелыми деревянными колышками изрядно зарос, и дважды ему пришлось сворачивать назад, обходя заполненные водой каналы. «Просто лабиринт какой-то», – подумал он, и вдвойне было неприятно то, что цель маячила прямо перед глазами.
Все здесь напоминало останки грандиозного кораблекрушения: побелевшие балки торчали из земли, скрещиваясь под безумными углами над гниющими, втоптанными в грязь сетями. Сумерки высасывали все остатки света: посеревшими выглядели небеса, травы, даже его руки.
Дерево засохло еще в дни его юности, и оставалось все таким же сухим теперь, после десятилетий ветров и дождей. Он устроился под его голыми ветвями. И начал распаковывать сумку, прижимаясь спиной к холодному, как камень, стволу. Его голос звучал слабо в этой лишенной отзвуков низине.
– В общем, Шэй, я не уверен, что ты хотела бы именно этого.
Сначала он скомкал свои старые рисунки и засунул их в дупло у корней дерева. Эти рисунки сохранили образы юной Шэй, впервые выехавшей из Лондона, с исполненными страстей глазами и всклокоченными волосами. На следующем наброске она спала в шлюпке, крепко, словно чего-то опасаясь, обхватив себя руками. Затем более поздние картинки из Фландрии. Кормление воробья с руки. Или вот такой рисунок: раскинутые навстречу ветру руки и устремленное в небо лицо. Снова и снова, рисунок за рисунком, и наконец он скомкал свой последний набросок. Он не стал разглядывать его, но и не нуждался в этом – это последнее лицо он помнил лучше, чем свое собственное. Встревоженное выражение, возрастные морщинки и, наконец, запоздалые лучики смеха. Мягкая доброта в ней, как он думал, умерла в клетке Кокейна.
Собрав всю скомканную бумагу в кучу, он достал жестяную урну и высыпал сверху пепел, покрыв этим серым снегом вершину погребального костра. В центр он положил маленький череп. Его клюв походил на загнутый нож, и глубокие впадины глаз даже после смерти, казалось, затягивали вас в себя. Он выглядел таким же ущербно выбеленным, как балки Бердленда и нависающие облака.
Еще один день, все, что он просил у нее, каждый день в тот прошедший год. Еще один день: держаться за его руку и смотреть за птицами. И, слава богу, она старалась. В то утро, обнаружив в тростнике на Темзе застрявшее темное тело, он не надеялся, что она переживет тот день, не говоря уже о десятилетиях. Еще один день, умолял он, и она откликнулась, со временем ее силы становились все светлее и спокойнее до дня ее окончательного ухода.
Бумага вспыхнула не сразу. Шипение черных брызг, а затем оранжевые языки взмыли к рисункам. То ли ему показалось, то ли первый скворец прилетел, едва разгорелось пламя? Скомканные бумаги корчились и чернели. Как сверху, так и снизу. Птицы слетались именно так, как она описывала ему. Сначала по одной и парами, а потом все вместе, как нахлынувший ливень.
…птицы огня, птицы воды, сильные птицы…
От этого огня не исходило тепла; только дымные струи, расплываясь, взлетали и разносились по небесам множеством беспечных крыльев.
они взмывают в небо, они ныряют в море, они поют…
Когда-то он мог бы схватить свой альбом и зарисовать такое зрелище, но кому он его покажет теперь? Еще один день обернулся даром, превзошедшим сокровища трюмов всех кораблей во всех городских портах всех стран этого мира. Соединение рук и взглядов понимающих глаз.
птицы огня, птицы дождя, птицы смерти…
Множество крыльев вознесли эти пепельные останки в заповеданный им простор. Теперь они стали частью того живого, пульсирующего существа,
