К началу. История Российской Империи - Михаил Яковлевич Геллер

Упреки В. Ключевского могут показаться странными: каждое завоевание «усложняет» политику: появляются новые соседи, необходимо «переварить» проглоченную территорию. Смысл недовольства историка разъясняется, когда он пишет, что по Андрусовскому перемирию Москва отказалась из-за «невылазных малороссийских дрязг» от «Литвы и Белоруссии с Волынью и Подолией и еле-еле удержала левобережную Украину с Киевом на той стороне Днепра». Упреки В. Ключевского в конечном счете сводятся к тому, что присоединение Малороссии шло не так быстро и не так хорошо, как ему бы хотелось.

Взгляд на карту не оставляет сомнений: Речи Посполитой был нанесен мощный удар. Она вернула Москве все завоевания, сделанные в Смутное время, признанные русским царем в 1619 г., подтвержденные вечным Поляновским мирным договором в 1634 г., и отдала новые территории. Ослабление Польши и следовавшее за этим усиление Москвы имело одним из результатов необходимость конфронтации со Швецией. Но после Андрусовского перемирия возникла возможность московско-польского союза против северного противника. Переход правобережной (западной) Малороссии под «высокую руку турецкого султана» (что было, в частности, результатом ослабления Польши) стало сигналом к войне с Турцией, которая будет длиться последние четыре года жизни Алексея и все царствование его сына Федора. Тяжелая война, шедшая на территории Малороссии и Крыма, имела побочным результатом включение Московского государства в концерн европейских держав, не перестававших искать союзников для борьбы с Оттоманской империей, захватившей Балканы и лелеявшей далеко идущие планы продвижения на Запад.

Включение Малороссии в Московское государство имело последствия немедленные, но еще больше дальние, накапливавшиеся постепенно, решающим образом влияя на судьбу страны. В числе первых, очевидных, было ослабление Польши, что само по себе означало усиление Москвы. В числе дальних было «перенесение в Москву киевской учености», как выразился Костомаров.

В начале XVI в. капитан Маржерет констатировал: «Невежество русского народа есть мать его благочестия: он ненавидит учение, в особенности латинский язык; он не знает ни школ, ни университетов; одни священники наставляют юношество чтению и письму, но, впрочем, и этим занимаются немногие». Государство не страдало от невежества населения, нанимая, в случае необходимости, для выполнения технических функций иноземцев. Вопрос о грамотности был поднят церковью, когда началось исправление богослужебных книг. Во-первых, понадобились правщики. Во-вторых, когда произошел раскол, понадобились проповедники, умевшие доказывать правоту официальной церкви. Знания становились оружием в борьбе с раскольниками, главный идеолог которых - Аввакум - утверждал, что «ритор и философ не может быть христианином», и гордился тем, что он «простец человек и зело исполнен неведения». Церковь объявила о необходимости грамотности - не народа, конечно, но духовенства. Собор 1666-1667 гг. постановил: «Повелеваем, чтобы всякий священник детей своих научил грамоте».

Этого было недостаточно, ибо далеко не всякий священник знал грамоте. Начинает ощущаться необходимость в школах. Обращение к образованным православным, близким по языку украинцам было неизбежным. Московская православная церковь, жившая в полном симбиозе с государством, могла спокойно пребывать в сознании своего благочестия, уверенная, что, будучи церковью Третьего Рима, не нуждается в других знаниях, кроме тех, что дают апостолы. Украинское православие не имело защиты от государства, подвергалось преследованиям со стороны католической церкви, наконец вынуждено было противостоять Унии, отрывавшей верующих. Образование было сильнейшим оружием против православия. Иезуитские школы (коллегии) растут, как грибы после дождя: в Вильне, Полоцке, Ярославле Галицком, Львове, в Луцке, Перемышле, в 1620 г. в Киеве, в 1624 г. в Остроге и т.д. Образование открывало многие возможности в Речи Посполитой. Иезуитское воспитание влекло за собой отказ от православия. Шляхта украинского происхождения переходила прямо в католичество, горожане переходили в униатскую церковь.

Петр Могила, потомок древнего знатного молдавского рода, в 1633 г. назначается митрополитом в Киев. Его усилиями создается киевская коллегия, затем академия, которая дает образование православным. Н. Костомаров, биограф киевского митрополита, пишет. «Идеалом Могилы был такой русский человек, который, крепко сохраняя и свою веру, и свой язык, в то же время по степени образования и по своим духовным средствам стоял бы в уровень с поляками, с которыми судьба связала его в государственном отношении»73.

Киевская академия, ее выпускники становятся источником, в котором Москва ищет «специалистов», способных помочь повысить уровень образования московского духовенства, помочь в борьбе с расколом.

В 1640 г. Петр Могила писал царю, уговаривая устроить в Москве монастырь, в котором бы киевские монахи обучали греческой и славянской грамоте. Только через некоторое время идею Петра Могилы осуществил ближний боярин Алексея, воспитатель его старшего сына Федор Ртищев. В числе приглашенных им киевских ученых был воспитанник киевской академии, потом преподававший в ней Епифаний Славинецкий. Он стал затем главным правщиком религиозных книг, переводчиком отцов церкви, ему был поручен новый перевод Библии. До смерти он успел закончить только Новый завет и Пятикнижие. Важную роль в развитии культуры сыграл еще один воспитанник киевской академии Симеон Полоцкий, приглашенный в Москву царем. Ему принадлежат богословские сочинения, защищавшие в разгар борьбы с раскольниками официальную точку зрения, но им же написаны силлабическими рифмованными стихами комедии, которые представлялись царю. Так начиналась светская русская литература, хотя сюжеты своих комедий Симеон Полоцкий брал только из Священного писания.

«Перенесение киевской учености» в Москву было процессом трудным. Прежде всего, источник знаний казался подозрительным, зараженным «латинством», латинский язык считался «проклятым». Наука была неожиданно тяжелой. После того как стала распространяться грамота, начали ходить слухи, что самого чтения или умения писать недостаточно, что существует какая-то грамматика, различающая части речи, предложения и т.п.74 Первая «Грамматика» славянского языка была напечатана в 1629 г. Мелентием Смотрицким, бывшим некоторое время ректором киевской коллегии. Поколения русских учились по этой грамматике, несмотря на шаткость религиозных взглядов Смотрицкого, покинувшего православие и принявшего унию.

Малороссийское влияние ощущалось всюду: в богословии, - естественно, оно было наукой наук, - но также в литературе, в вопросах воспитания, морали. Катехизис, составленный Симеоном Полоцким, излагал символ веры, десять заповедей, но также давал примеры вопросов, которые могут задавать священники во время исповеди, и помогал в ответах. В катехизисе, в частности, имеется определение пьяного человека: «Тот истинно пьян, кто на другой день не помнит, что он делал и говорил, с кем шел, как домой добрался и как спать лег, а тот еще не совсем пьян, кто хотя и шатается, но все помнит». Исходя из этого определения, священник мог решать о степени греховности исповедуемого.

Через Малороссию приходит в Москву архитектурный стиль, называемый украинское барокко. Он шел с запада, через Польшу и Малороссию. Строится много церквей в Москве и Подмосковье, нарушающих прежнюю традицию. Нововведения в архитектуре свидетельствовали о силе иноземного влияния, ибо московское правительство строго следило за соблюдением норм, образцом был Успенский собор, построенный при Иване III, и предписывалось «ничего не претворять по своему замышлению».

«Киевская ученость» встречает резкое сопротивление в Москве. Это не было столкновение «прогрессистов» и реакционеров. Аввакум дословно повторяет изречение малороссийского проповедника Иоанна Вишенского: «Будь ты, мудрый латынник, с своей верой и мудростью сам по себе; а мы с своей верой и с апостольской глупостью - сами по себе». Николай Костомаров заключает портрет историка и проповедника Иоанникия Галятовского, автора книг против евреев, мусульман и католиков, словами: «Со всем своим ученым невежеством, с простонародными суевериями, привитыми в младенчестве и не выбитыми школой (которая и не старалась об их искоренении), с легковерием ко всему печатному, с раболепством ко всему, что только носит на себе притязание православной церковности, с диким изуверством, готовым жечь, топить в воде, резать всех, кто верует не так, как следует, но вместе с тем с несомненным дарованием, которое видимо в стройности изложения, в ясности слога, в удободоступности речи, и, главное, в той живости, которая всегда бывает признаком дарования… Галятовский, более всякого другого, может назваться представителем своего века в южно-русской литературе»75.