Банда гиньолей - Луи Селин

Перебарщивает, перебарщивает! Ответ мой скор:

— А я, господин Мученик, откуда, по-вашему, взялся? Едва ноги унес из бойни! Паршивый бездарный путаник! Что-то вас не было там вместо меня! Проваливайте, проваливайте! Я не дипломированный инженер… это уже по вашей части. Оставьте меня в покое!

Ясно, внятно и вразумительно. Все точки над «i» поставлены.

— Да что уж, вам ведь неплохой кус отломился, и делиться ни с кем не желаете! — бросает он мне в ответ. — Ведь так, репей? А уж ублажают его! И по женской части, да во всем!.. А разодет — ни дать ни взять особа знатного рода!

Вот как он меня поливает грязью!

— Не увлекайтесь, господин Состен Жопкинс! Вы переходите всякие границы… я накажу вас!

— Скажите, какие мы чувствительные! А как же девочка, примерный вьюноша? Ребенок! Красиво, ничего не скажешь! Сатир — он и есть сатир в любом возрасте… или я ничего в этом не смыслю! Не обязательно быть инженером, господин Болиголов! Ваши достоинства опережают годы!

Вот такие держит речи.

Раздумываю, не заехать ли ему хорошенько, но образумливаюсь. Лучше потолкуем. Хотелось мне порасспросить его о малышке. Это, пожалуй, поважнее будет. Почему она совсем перестала говорить? Может быть, дядя запретил?

— Она с тобой говорит?

— Нет, сокол мой, ни словечка! Зад еще, видно, припекает! Ох, дядя! Боится она повторения! Розга-то фьюить-фьюить! Свистела долго. Добрая наука! Несладко пришлось ее задку. Ты ведь из кавалерии — знаешь, поди, каково это!

С каким смаком он вспоминал подробности! Знатное было представление — все холуи, вся челядь в первых рядах!

— Вообрази, все халдеи до одного! Надо же было такое придумать!

Он сожалел о том, что не участвовал лично!

— Да замолчи ты! — обрываю его. — Замолчи! Он начал раздражать меня.

— Замолчи, Состен! Говорю тебе по дружбе, не зарывайся! Не дури сверх меры, здоровью вредит. Знавал я чудиков, настоящих хохмачей, каких раз-два — и обчелся… Так вот, это все очень плохо кончается. По-дружески говорю тебе, не увлекайся!

— Это я дурю сверх меры? — ухмыляется он. — Ну, это ты лишку хватил, Фердинанд! Плохо глядел!

И понес в запальчивости невесть что:

— Ну, посуди сам, как тут не смеяться? Это и есть признак здоровья, бодрого духа! Ну, подумай, если бы «анкл» отстегал тебя — фьюить, фьюить! — по заднице, ты бы не смеялся? Еще как корчился бы! Вот эдак!.. Вот эдак!..

И соответственно дергал тыльной частью.

— С вами тяжело, Состен! Вы тяжеловесный и глупый человек!..

— Со мной тяжело? Со мной?..

Он уставился на меня немигающим взглядом… совершенно сбитый с толку тем, что я назвал его тяжеловесным.

— Это я тяжеловесен? Я, сопляк? Что за чушь! Он яростно заспорил:

— Я потусторонний… слышишь? Потусторонний!.. Никак не мог опомниться: уязвил я его в самое сердце!

— Никогда вам этого не понять… засранец, деревенский недотепа! Потусторонний, потусторонний!..

Он даже заикаться начал от растерянности. Ох, как осердился!

— Ес-с-сли б-бы в-вы м-м-меня н-н-немн-н-ного с-с-слуш-ш-шали, а н-н-н-е с-след-д-довали с-с-своим инс-с-с-стин-н-нктам!.. Вор! Гра-грабитель! Ох-х-хлам-м-мон!

Нет, он не считал себя тяжеловесным! В голове у него это никак не укладывалось!

— Потусторонний! Невесомый! Вот каков я, несмышленыш!

— На вашем месте я не стал бы кипятиться, господин Состен… не стал бы поучать других… Постарался бы не мозолить глаза.

— Вот как! Не мозолить глаза! Очаровательно!.. Послушайте меня, сопляк! Вы что, жалкая шпана, глаз не мозолили? Хотите знать? Хотите, чтобы я сказал? Вы меня просто бесите! Так я вам кое-что скажу… Знайте же, что вас ждет! Вас вышвырнут за ворота! Неблагодарный!.. Гаденыш!.. На улицу!.. Свинья!.. В сточную канаву, откуда вы вылезли!..

Он не на шутку разозлился.

— Завидуете, господин Состен, — спокойно отвечаю ему, — за свои слова уже не отвечаете. Но коли вы уж так разоткровенничались, отвечу откровенностью на откровенность… и вот что вам скажу, господин Состен де Роденкур: если вы добьетесь, чтобы меня вышвырнули за дверь… то вас повесят, господин маркиз де Состен… вас, отъявленного мерзавца!

Той же монетой!

— Да, повесят, дорогой Учитель! — продолжал я. — Именно повесят! И это еще мягко сказано: высоко и накоротке! Это я вам обещаю: высоко и накоротке! Вот что вас ждет!..

— Не надо орать, господин Соглядатай! Мы не у себя дома!

— Вы туго соображаете, вы тяжеловесны, господин Состен! Могу лишь повторить то, что уже говорил. Это из-за вас мне приходится орать.

— Мы в чужом доме, а вы ведете себя по-свински, как хамло! Тотчас видно, что из борделя!

Я — хвать его за грудки, благо недалеко — кровати впритык.

— Ах, из борделя! Ну, погодите, я вам сейчас покажу бордель!

— Убийца! — заголосил он, уставив на меня палец. — Это убийца! Держите его!

Какая гнусность! Просто руки опускаются. Не трону его, пропади он!.. Валюсь снова на постель… Его хоть в порошок сотри, все такая же сволочь останется… а проку уже никакого не будет… Отворачиваюсь к стене.

— Я спать хочу, слышишь? — кричу ему. — Спать хочу, скотина!

Если, конечно, удастся уснуть.

— Замолчи и выключи свет! — приказываю ему. Я был сыт по горло.

Ладно. Чудно. Проходит какое-то время. Слышу, плачет в подушку. Навзрыд.

— Может, хватит уже?

Продолжает… Гнет свою линию… Знакомо. Без комедии не может… Плевать на него. Он нагоняет на меня сон… Уа, уа, уа… Под эти всхлипывания я и засыпаю.

Я боялся словесных перепалок. Удирал на целый день, сразу после завтрака навострял лыжи, в сторону Сити, Холборна, но, главным образом, в Клеркенуолл, за всякими химическими препаратами, хлором, сернистыми соединениями… Всякий раз заглядывал к Пепе — совершенно уморительное создание! Уж она порассказала мне о Состене: об их путешествиях из Австралии на Средний Запад, о его мошенничествах с рудниками на мысе Горн, о его проделках в Индии, о его так называемой геологической разведке. Насколько я разобрался в этих похождениях, лживых посулах… его должны были хорошо запомнить во всем Южном полушарии — не меньше двадцати ордеров, выданных на его арест. Туда путь ему уже был заказан! Что бы он ни болтал, Пепе знала, что говорила, — тюрьма, взятие под стражу… Обо всем этом она ведала не понаслышке! с

— Вы представить себе не можете, дорогуша (я у нее всегда — дорогуша), какие судьи в Бомбее! Коршуны, истинные коршуны!.. Еще хуже — рангунские! Гиены лесные! По сравнению с рангунскими, эти — просто невинные агнцы! Рангунские рвут вас на куски живьем!.. А их тюрьмы, любовь моя! При одном воспоминании мне делается худо… Запах, золото мое, запах! Свалка падали!.. Десятки, сотни узников в одной норе! Живые и мертвые вперемешку! Ты представить себе не можешь… О, эти бирманские судьи!

При одном воспоминании она тряслась от страха!

— Ах, если бы он любил меня!

По случаю на нее вновь накатывало. Имелся в виду Со-стенчик. Печаль неизбывная! Я уходил, сказав на прощанье несколько слов утешения… Как-то, уже заполночь, шел мимо заведения Проспера… То есть — мимо места, где оно находилось. Осталась груда обломков, зола, штакетный забор. Все, что осталось от «Динги»… Расспрашиваю живущих поблизости соседей… в расположенном неподалеку пабе. Проспер с тех пор не появлялся… У меня было деловое поручение в этих краях, чуть дальше, в Уоппинге, на фабрике Гордон Уэлл — углеродистые соединения в бутылях. Там оживленная торговля, бойкий подвоз к докам. Задержки, можно сказать, не бывает! Вечная толкотня, гонка между стен, глухих заборов, отвесных скал… Гремят… прорываются… мчатся… переваливаются на ухабах… коренники… ломовые роспуски… тяжело груженые повозки подгоняются к самой воде, поближе к трюмам… Зрелище театральное, река в виде подмостков, софиты пылают во всю мощность, ветер свищет — мир грез… Смотрю, испытываю нежные чувства… У кого только не спрашивал… Хотелось бы все же снова увидеть Проспера. Как он теперь выглядит? Пивнушка сгорела… Одни сваи остались от его трехэтажного заведения, какие-то обломки в тине… Вода струилась между обломков во время отлива… Деревянная труха у доков Данди…

Ладно, возвращаюсь к моим делам.

Действительно, прогуляться просто так теперь не часто случалось. Время от времени дашь крюка, пробираясь от завода к заводу. Крупных сумм больше при себе не имел. Так, два-три фунта на покупки… И всегда в одиночестве! С Вирджинией — ни разу. Успевал почитать газеты, брошенные на скамьях… Все кругом завалено газетами. О Гринвиче, об этой гнусной истории — ни строчки. Ни слова, ни намека. Глухое молчание. Да и то верно — много чего происходило на белом свете… тайн, еще более захватывающих, немало, даже для Лондона. Черт знает что случалось, было о чем читать. Кого-то задавило трамваем, на дне сточного колодца нашли няньку с торчащим из нее кинжалом вот такой длины, на телеграфном проводе подвесили младенца… а во Фландрии готовились очень крупные наступательные операции, которые должны были завершиться в Берлине… со дня на день ожидали взятия Салоник. Бесконечные треволнения!.. Не менее восьми специальных выпусков на день!.. Словом, событий хватало. А о нашей катастрофе — ни слова, как будто ни Клабена, ни Дельфины никогда не существовало. Ничего себе! Наваждение какое-то! Мне становилось просто не по себе. Не приснилось же мне, в самом деле! Это были вполне реальные заботы, отвратительные и смертельно опасные. Меня прямо в дрожь кидало, начинало трясти при одной мысли об этом… Да, я получил небольшую передышку, но надолго ли? Военные события занимали мысли людей, но ведь рано или поздно Гринвич выплывет наружу и обратится против нас. Круг должен был замкнуться… «Бумеранг, сударь, бумеранг!» Я был твердо уверен в том, что когда-нибудь вновь заговорят о Гринвиче. Я таскался с тяжестью в руках и с тяжестью в душе, мотался из квартала в квартал, держался людных мест, оживленных улиц… где легко было затеряться, мгновенно растворяться в толпе… и смотрел во все глаза. Все чаще попадались раненые, кучились в скверах, на аллеях — война начала пожинать свой урожай! Люди всех стран, любого цвета кожи бродили, слонялись взводами, эскадронами. На тротуарах было не протолкнуться. Ковыляли, стучали деревяшками, плелись, согнувшись крючком, несли руку на перевязи… Куда ни глянь, костыли… Покалеченными более других выглядели новозеландцы, многие из них ездили в инвалидных колясках.