Одной дорогой - Мария Шабанова

За дверью раздался громкий шорох, и Сигвальд со вздохом опустил ложку обратно в тарелку, не успев донести ее до рта. В следующую секунду, распахнув дверь ногой, на пороге появилась Асель, держащая в руках несколько свертков. Такой довольной бывший оруженосец ее не видел, пожалуй, никогда, и воспринял ее улыбку с некоторой опаской — по его мнению, она могла быть предвестником очередной безумной самоубийственной идеи.

— Приятного… — начала она, но, разглядев содержимое тарелки, передумала. — А, нет. Не ешь эту отраву.

— Я голоден, — сказал Сигвальд, снова наклонившись над стулом.

— Такое даже псы моего отца не ели! — скривилась Асель, бросая свертки на угол кровати и усаживаясь рядом.

— Я не гурман, — воин продолжал уплетать похлебку.

— Я тоже не гурман, но зачем давиться этим, если можно съесть что-нибудь повкуснее?

Асель с видом маститого иллюзиониста развернула один из свертков и положила на стул рядом с миской пару жареных гусиных ножек.

— Ого! — присвистнул Сигвальд, обрадованный неожиданным разнообразием в рационе. — За это спасибо. Праздник сегодня, или просто так расщедрилась?

— Я-то при чем? У меня ни хетега нет — все от щедрот твоего Кеселара.

Воин молча кивнул головой, за обе щеки уплетая гусиные лапки, при этом не отказываясь и от похлебки. Однажды он даже предложил Асель разделить с ним трапезу, но она отказалась, сказав, что уже поела в другой таверне. Больше Сигвальд не настаивал.

— Ну как ты? — спросила степнячка, указав на раненое плечо.

Сигвальд только махнул рукой, немного скривившись. На самом деле рана постоянно болела так, будто ее грызут собаки, кость безбожно ныла и никак не хотела заживать, но жаловаться на это воин считал не нужным.

— Плохо?

— Ничего хорошего, — буркнул он, сгрызая хрящи и края кости.

Степнячка знала, что ей больше не удастся вытянуть из Сигвальда ни слова, потому после недолгого молчания сменила тему разговора.

— А почему ты не спрашиваешь, зачем я набросала на твою постель какой-то хлам? — спросила Асель, в хитрой гримасе сощурив глаза так, что они стали подобными двум узеньким щелочкам.

— Потому что ты часто делаешь странные вещи, и я не всегда хочу знать зачем, — сказал Сигвальд, к которому вернулись его опасения на счет безумных идей степнячки.

— А зря — можешь пропустить много интересного, — она снова с видом фокусника размотала очередной сверток, в котором оказалась новенькая рубашка.

— Ты купила мне рубашку? — улыбнувшись, воин удивленно вскинул бровь. Такого поворота он ожидал меньше всего.

— Твоя старая сейчас даже на тряпки не сгодится, — отвечала Асель, прикладывая обновку к спине Сигвальда, чтобы проверить, не ошиблась ли она с размером. — Не будешь же ты носить свой дублет на голое тело.

— Боюсь, я его еще не скоро надену… А это что? — он указал на большой продолговатый предмет, завернутый в какую-то пеструю ткань, явно не предназначенную для упаковки.

— А ты открой, — Асель в нетерпении барабанила пальцами по колену.

Перевязан сверток был шнурком, который раньше, скорее всего, служил деталью одежды, а ткань при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивала на шторы. От загадочного свертка так и веяло авантюрой, незаконностью и опасностью. С помощью степнячки развязав узел и развернув ткань, Сигвальд застыл в изумлении. Его взору предстал деревянный бок тубуса, его кожаный ремень и оловянная крышка с декоративными орнаментами.

— Это же тубус Оди! Где ты его нашла? — спрашивал он, не вполне веря в происходящее.

— В его комнате «на-всякий-случай». Ну и свинарник он там устроил! Я пока собрала все его бумажки и прочий хлам, меня раза три чуть не заметили!..

— Откуда ты узнала, где он жил?

— Так он же мне и сказал, и попросил достать его чертежи, пока стража не нашла это место, и при надобности уничтожить. Но я решила, что это лишнее, и что они ему еще пригодятся.

— Ты… Ты видела Оди? Ты нашла его?

— Да-а, — с довольным видом протянула степнячка.

— Асель!.. Ты ж моя умница! Ан аврвалла, ам вирна нна хлаар![33]

На радостях Сигвальд крепко обнял сидящую рядом степнячку, которая явно не рассчитывала на столь бурное проявление дружеских чувств. Сам же воин с трудом сдержал стон — обнимая Асель, он больно надавил на раненое плечо.

— И ты молчала все это время? Где он, что с ним? Рассказывай скорее!

Асель поспешила удовлетворить любопытство Сигвальда, поведав историю о своей короткой встрече с блудным инженером и его судьбе.

— Он подумал, что убил Лайхала и решил уйти в монастырь? — переспросил он, выслушав рассказ. — Это очень в его стиле. Но, пожалуй, это лучшее, что он мог придумать. Жизнь там, конечно, не сахар, но, по крайней мере, он жив, а это главное.

— Достать его оттуда будет не слишком просто. У Братьев Скорби суровые порядки, — покачала головой Асель.

— Тогда нужно думать, как его освободить!

— Я уже думала. И пока поняла только то, что это дело не одного дня. В монастыре он в безопасности — туда стража не вломится даже по приказу самого алгарда. Так что придумаем план завтра. Сегодня я смертельно устала, лазание в чужие окна посреди дня выматывает.

— Не с этих ли окон шторы? — усмехнулся Сигвальд, разглядывая цветастую ткань.

— Они мешали мне вылезать, — спокойно ответила Асель, забирая их у друга. — Повешу в свою комнату, а то сил моих больше нет глядеть на ту грязную тряпку, что болтается на окне.

После ранения Сигвальда Асель сняла себе комнату, смежную с его, по двум причинам: во-первых, нужно было сменить жилье, во-вторых, ее все еще мучила совесть за ту нелепую ошибку, из-за которой северянин и получил стрелу в плечо, и Асель хотела быть рядом на случай, если ему понадобится помощь. К тому же, грузом на внезапно проснувшейся совести лежало неотданное письмо Кеселара оруженосцу. Степнячка постоянно оттягивала момент, когда бумагу все же придется отдать — сначала до того, как Сигвальд придет в сознание, когда заживет рана, когда зарастет кость, когда он снова сможет сесть на лошадь… Всякий раз откладывая событие, Асель задавала себе вопрос, зачем она это делает и сможет ли остановиться, но ответить сама себе не решалась.

Взяв свои шторы, она подошла к двери, отчего-то на миг задержавшись на пороге.

— Асель, постой… — каким-то странным голосом окликнул ее Сигвальд.

В груди степнячки похолодело — тон, которым было произнесено ее имя, вселил в нее тревогу и беспокойство. Обернувшись, она увидела побледневшего, ссутулившегося северянина, опиравшегося здоровой рукой на колено.