Четыре сестры - Малика Ферджух

– А если пойдет дождь? – возразила Энид, глядя на небо за окном.

– Если пойдет дождь, еще лучше, – ответила Дезире. – Наш уголок Парижа весь изрыт галереями.

– Очень смешно, – фыркнула Энид.

– Это не шутка, и я не о крысах. Я о человеческих галереях.

– Их еще можно называть пассажами, если тебе так больше нравится.

Тем временем Гортензия закрылась в кухне с телефоном. Разговор был примерно следующий:

– Гортензия, да. Ее сестра. На каникулах в Париже. Нет, Шарли в Виль-Эрве. Делает ремонт. Если у тебя есть время, я бы хотела… Постой, я возьму карандаш. Повтори: Пале-Рояль, у фонтана, в тринадцать часов. А все знают Пале-Рояль? Его легко найти?

В кухню ворвалась Дезире:

– Мы идем на пикник!

* * *

– Это ад, – заметила Гортензия.

– Почему? – удивился Гарри, подняв на нее любопытные глаза.

– Этот шум.

– Какой шум?

– Пыль, дым.

– Какой дым?

Гортензия бросила на него сердитый взгляд, но он явно над ней не смеялся. Может быть, ему даже нравился этот ад, как другим нравится соленый ветер с моря.

– Я хочу купить открытку для Гулливера, – заявила Энид.

Гортензии подумалось, что сестре повезло: она может написать другу. Как бы ей хотелось вывести на обратной стороне открытки: «Мадемуазель Мюгетте, Небеса, Пасха-и-Троица».

– Почему ты дуешься? – спросила Дезире, сунув свою ладошку в руку Гортензии.

– Потому что глаза щиплет.

– Это газ от машин.

– За открытками сюда!

Стоя перед входом в широкий коридор, выходивший на улицу, Гарри изображал из себя семафор.

– Идем в галерею. Или в пассаж, если Энид так больше нравится.

И сестры Верделен познакомились с пассажем Вердо. Он во всем походил на самый современный торговый центр: плиточный пол, стеклянный потолок, магазинчики, толпа. Но, чудом и благодаря постройке, вид у него был старинный. По-настоящему старинный. Старинный и очень-очень красивый.

Гортензия замечталась, Энид пришла в восторг.

– Как красиво! – повторяла она. – Вот бы здесь пожить!

Галереи тянулись через весь квартал, прерывались на пересечении с бульваром, меняли названия на перекрестках, и больше всех им понравился пассаж Панорама. Больше всех, потому что был самым загадочным: какая может открываться панорама из крытого коридора? Витрины внутри им тоже понравились. Все выглядело старым, или богатым, или старым и богатым. Как будто ваши бабушки и дедушки, набитые деньгами, решили открыть магазинчики в заповедном уголке. Здесь продавали гравюры, ужасные картинки, игрушки, разные бесполезные вещи. И открытки по бешеным ценам. Энид купила фотографию Эйфелевой башни – она ее никогда не видела; Гортензия – открытку с выводком щенков и подписью «Я по тебе скучаю». Крутые яйца в сумке Гарри уже начинали пахнуть крутыми яйцами. В желудках заурчало: пора было поесть. Энид пожалела, что никому не хватало смелости сесть и перекусить прямо на полу галереи.

– А ведь на улице полно людей сидят на земле, – доказывала она свою правоту. – Да еще и руки тянут.

– Нельзя, – ответила Дезире. – Представь, если я встречу кого-нибудь из моей школы.

Энид несколько секунд подумала.

– Ужас, – согласилась она. – Мне бы совсем не хотелось, чтобы Гулливер Донифон увидел, как я сижу на полу посреди города и ем руками крутые яйца.

Гарри предложил площадь Биржи.

– Посмотрим там на роллеров и хоккеистов. А если пойдет дождь, можем добежать до галереи Вивьен или до аркад Пале-Рояля.

Гортензия посмотрела на свои часики и вздрогнула.

– Пале-Рояль недалеко?

Ей повезло: он был всего лишь в конце улицы.

– Входишь под портал – и ты там. Большой прямоугольный сад.

– Без машин?

– С пылью, но без машин.

– Встретимся там?

– Хорошо. Под колоннами.

– Какими колоннами?

– Спросишь у кого-нибудь. Все знают.

Гортензия не успела ни поручить мелких попечению Энид, ни поручить Энид попечению мелких. Она убежала так быстро, что Энид не смогла спросить, что у нее за срочное дело в этом Пале-Рояле, о существовании которого они еще утром не знали.

Пале-Рояль оказался большим квадратным зданием, жилым кварталом монархической эпохи, в середине которого королевские архитекторы посадили цветущий сад и разбили веселенькие газоны, ходить по которым было запрещено. Гортензия даже пожалела, что оставила мелких на площади Биржи на перекрестке. Им было бы гораздо лучше здесь, на скамейке среди флоксов.

Она пришла в центр сада к круглому фонтану. Вокруг него на железных стульях, расставленных как клубничины вокруг кустика, грелись на солнышке парижане, положив ноги на бортик. Одни держали в руках сэндвичи. Другие – книги. У некоторых заняты были обе руки: они переворачивали страницы газет испачканными в майонезе пальцами.

Гортензия как будто просто гуляла. Слишком это патетично – когда ждешь, выглядеть так, будто ждешь. Она прошлась вокруг фонтана с равнодушной миной завсегдатая, который ничему уже не удивляется.

На втором круге ей удалось изобразить повадку парижан, колеблющихся между опасением и надеждой встретить знакомые лица. На третьем она засунула руки в карманы и вздернула подбородок, подражая дерзко-насмешливому виду местных жителей. Начав четвертый, она поняла, что наконец вошла в роль: стала настоящим, единственным, подлинным цветком улиц. И вот на середине четвертого круга кто-то хлопнул ее по плечу. Захваченная своим упражнением, она удивленно обернулась. Он стоял перед ней, руки в карманах, подбородок вздернут.

– Танкред!

– Клеменсия!

– Гортензия.

– Гортензия, конечно. Прости, милая.

Он был все так же красив. А при полном параде (серый льняной пиджак, синий шелковый шарф) – даже еще красивее. Он откидывал ладонью прядь, то и дело падавшую ему на глаза. Да, это был он, Танкред.

– Работы невпроворот, – говорил он. – Готовим десяток новых эссенций… Огромный успех… Колоссальные контракты… Не успеваю пригласить тебя пообедать… Но можно разделить суши с девочками в лаборатории… Они славные, вот увидишь… Пройдем мимо Комеди Франсез[77], и мы на месте… Вот, почти пришли!

– Комеди Франсез?

Решительно, после Пале-Рояля, который тоже был неплох, Комеди Франсез ее просто пришибла. Гортензия охотно опустилась бы на колени и поцеловала священные камни.

– А там что за громадина, на той стороне?

– Да это же Лувр!

Гортензия вдруг остро (и, увы, не без оснований) почувствовала себя дурочкой. Она прекратила задавать вопросы и молча поплелась за Танкредом, который бодрым шагом вошел во двор, украшенный бугенвиллеями[78] в горшках. Тощая особа, одергивая короткое черное платье, распахнула перед ними дверь.

– Танкред, – простонала она. – Суши доставили, и все тебя ждут.

– Я ходил встретить мадемуазель, – ответил он, откидывая прядь. – Подружку из провинции.

Худышка в черном на Гортензию даже не взглянула.

– Они у тебя не переводятся, всё моложе и моложе, – пробормотала она себе под нос, но достаточно громко, чтобы Гортензия услышала.

– Не говори, что