Последний кайзер. Вильгельм Неистовый - Джайлз Макдоно

Помимо раскопок, большое удовлетворение Вильгельму доставляло созерцание танцев, которые исполняли между стволами древних олив женщины из соседнего селения Гастари. Он решил поставить такой номер на сцене берлинской оперы. Идею активно поддержал театральный интендант Хюльзен. «Печальная история!» — сухо прокомментировал эту затею Мюллер. Тем не менее представление под названием «Керкира» действительно вскоре появилось в репертуаре театра.

В перерывах между раскопками кайзер находил время, чтобы высказать некоторые конструктивные идеи на будущее. Во время «Кильской недели» 1907 года он пригласил на борт «Идуны», которая, кстати, заняла первое место на гонках того года, французского дипломата Раймона Леконта и поделился с ним своими мечтами о единой Европе: «Решение великих мировых задач будущего требует создания Объединенной Европы, и именно здесь Франция и Германия пойдут вместе, рука об руку». От перспектив он перешел к современности: Германия готова сделать «красивый жест» в Марокко — но только при условии, что «Франция заключит прочный союз с Германией». Закончил он метафорой: «Я прошу ее руки, более того — я страстно хочу ее объятий».

ГЛАВА 12

ПУЧИНА НЕВЗГОД

I

Общественность и пресса положительно отреагировали на известие об отставке Гольштейна. Тот, однако, отнюдь не смирился с судьбой. Более того, он стал опасен, поскольку терять ему теперь было нечего. Даже Бисмарк в свое время его побаивался — этот подчеркнуто скромно державшийся чиновник слишком много знал, его, считал первый канцлер рейха, следует держать под присмотром. Теперь, выпущенный на волю, он, как гиена, рыскал в поисках виновника своего падения, чтобы напасть, укусить или сгрызть. Филипп Эйленбург сравнивал Гольштейна со злобным псом, которого нужно держать на цепи. Автор этого нелестного для «серого кардинала» сравнения и стал первым объектом его ярости.

1 мая Гольштейн отправил Эйленбургу письмо, в котором содержались и такие строки: «Я ныне свободный человек, могу не сдерживать своих чувств и отнестись к Вам так, как того заслуживает презренная личность Вашего типа». Первоначально Гольштейн имел в виду дуэль: он был отличный стрелок. Эйленбург отказался принять вызов. Гольштейн сообщил публицисту Максу Гардену о противоестественных наклонностях Фили. Гарден отнесся к услышанному с недоверием и скептически: «Неужели у нас и вправду нужно быть извращенцем, чтобы сделать карьеру? Неужели позициям нашего государства угрожают несколько голубых? При всем уважении к Вам, не могу разделить такого мнения». Тогда Гольштейн упомянул о связи Эйленбурга с французским дипломатом Раймоном Леконтом. Гарден, сообразив, что именно таким образом может происходить утечка государственных тайн, заинтересовался.

Гольштейн был не единственным источником, от которого Гарден получал подобную информацию. Подозревали, что с ним делится информацией родная сестра Вильгельма, Шарлотта Мейнингенская. Многие считали, что за кулисами всей кампании стоял не Гольштейн, а Бюлов, желавший таким образом отделаться от человека, который устроил его политическую карьеру и соответственно, по логике вещей, мог ее и расстроить. Бюлов и Эйленбург были некогда «как брат с сестрой» — этот факт также числился в досье Гольштейна. Во всяком случае, сам Вильгельм был твердо уверен, что желание дискредитировать Эйленбурга исходило от канцлера, и что тот действовал отнюдь не из благородных мотивов.

Бомба взорвалась не сразу. Лишь спустя год начатая Гольштейном кампания стала приносить реальные результаты. Первый намек на гомосексуальный характер Либенбергского кружка появился в «Вельт ам зоннтаг». Статья, озаглавленная «Камарилья извращенцев», обвинила Эйленбурга и его дружков в организации отрешения Каприви от должности канцлера. В номере от 27 апреля гарденовская «Ди цукунфт» прямо провела параллель между Эйленбургом и такими известными в высшем свете гомосексуалистами того времени, как принц Фридрих Генрих и принц Монакский. 26 мая баронесса фон Шпитцемберг, которая дружила с Гольштейном, записала в дневнике: в отставку подал Тютю Мольтке, которого обвинили в аморальном поведении, вскоре его примеру последует кузен кайзера Гогенау. Она недоумевала — Эйленбург ведет себя так, как будто волна разоблачений его не касается. По ее мнению, пора его величеству как-то высказаться. Или он сам замешан?

Кронпринц в своих мемуарах утверждал, что выпавшая на его долю задача — познакомить отца со статьями в «Ди цукунфт» и раскрыть ему правду о его ближайшем приятеле — была самой трудной из всех, которые ему до тех пор пришлось выполнять. Он писал, что решил взять на себя эту миссию совершенно самостоятельно, однако содержание письма Чиршки Монтсу от 18 апреля 1907 года показывает, что это не совсем так. В письме говорится: «Бюлов не желает открыть Его Величеству глаза на Фили. Несмотря на просьбы кронпринца, он отказывается это сделать». Так же повел себя и глава военного кабинета кайзера Хюльзен. Отсюда следует, что и Вилли Два не пылал желанием взять на себя роль гонца, принесшего неприятные новости. Подтолкнуть его на этот шаг было в интересах тех, кто желал, чтобы Германия проводила агрессивную внешнюю политику.

Удобный случай представился во время визита кронпринца в Мраморный дворец. Сын пригласил отца прогуляться по парку, где и ввел его в курс дела. «Никогда не забуду лица отца — в нем отразились растерянность, испуг, отчаяние», — пишет Вильгельм Младший. Кайзер не очень убедительно объяснил всплеск чувств: «моральная чистота» Вильгельма не позволяла ему раньше даже подумать о подобных вещах, отсюда и такой шок. Конечно, возможно, что, имея богатый и разнообразный опыт половых связей с особами противоположного пола, он никогда прямо не сталкивался с феноменом однополой любви. Но не знать-то о распространенности гомосексуализма в Германии он никак не мог. В обществе господствовала жесткая сегрегация по принципу пола (чисто мужскими учреждениями были школы, университеты, казармы), надо было быть слепым, чтобы не обнаружить по крайней мере признаков наличия гомосексуальных связей. Проявленная кронпринцем смелость в разговоре с отцом на столь щекотливую тему стала достоянием общественности и повысила его популярность. Когда он появлялся на улицах города, его встречали приветственными криками, кайзера же — мрачным молчанием.

Надо сказать, сексуальные наклонности Эйленбурга совершенно не отражались на его манере поведения или внешности — в нем не было ничего женственного. Он вел внешне абсолютно обычную жизнь. В школьные годы у него был друг по фамилии Шере, и одноклассники шутили, что его фамилия (в переводе «ножницы») символизирует «неразлучность» этой пары. Возможно, шутка содержала и некий намек на особую близость их отношений. В студенческие годы он был окружен друзьями, среди них были гомосексуалисты, но далеко не все. Один из его приятелей молодости, Аксель фон Варнбюлер, знал о нем, можно сказать, всю подноготную, но на прямой вопрос, был ли его друг голубым, не мог определенно сказать ни да, ни нет, хотя подозрения у него вроде бы были. После обручения с Августой Зандельс Эйленбург написал Варнбюлеру нечто довольно невнятное: «Я тот же, что и был, все совершенно в норме, никаких глупостей».

По словам Гардена, Эйленбург представлял собой тип «поздне-романтического мечтателя с нездоровой психикой». Имело место своеобразное расщепление личности: с одной стороны — брак, дети, семья, с другой — «дружеские» связи с лицами своего пола, нечто, мол, совершенно особое, более высокое, чем простой секс. Уже после начала скандала он попытался объяснить все это в одном из немногих сохранившихся писем к Мольтке (оба тогда же, в 1907 году, предали огню материалы своей переписки. Уничтожил свою корреспонденцию и французский участник скандала Леконт. В 1932 году были уничтожены материалы, представленные следствием на судебных процессах против Эйленбурга и Мольтке). Язык письма очень сложен и туманен — видимо, автор пытался зашифровать свои мысли, но кое-что понять можно. Вот характерный отрывок из этого письма:

«Когда это новейшее воплощение нынешнего века по фамилии Гарден нападает на нашу природу, грубо срывает покровы с наших идеалистических мечтаний, выставляет на позор и поругание те формы наших мыслей и чувств, которые для нас всегда были чем-то естественным и само собой разумеющимся — то это над нами холодно смеется, палачески расправляется с нами не он лично; нет, против нас восстал весь этот нынешний век… С точки зрения новых понятий о чувственности и любви мы — существа слабые, нездорово слабые… Семья, искусство, дружба и все наши идеалы — это для нас не имело ничего общего с чувственным миром, в котором порой присутствовало и то, что мы сами считали грязным, хотя, возможно, это грязное порой довлело над нами в том взаимообщении, которое составляет ткань человеческого общества».