Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дед Сарап не выказал ни радости, ни удивления.
— А-а, — протянул он и бросил взгляд на дом под тополями. Осталось только подняться на взгорок, и он дома. Скорей бы…
Он ни о чем не расспрашивал Паюсу. Весь вид его говорил: да, я узнал тебя, ты моя родня, живешь, оказывается, тут по-прежнему. Только у меня свой путь, и ты уж не мешай мне… Сарап нетерпеливо переступил, подал посох вперед, но Паюса держала его за локоть.
— Отец Торая, погодите! Пойдем к нам, чайку попьем. Зачем туда, в пустой дом…
Старик резко обернулся и устремил взгляд на тополя. Только что дружно гомонившие на деревьях скворцы разом смолкли. Губы и бороденка Сарапа нервно задергались. Он умоляюще посмотрел на Паюсу и спросил, как выдохнул:
— Торай не приехал?
Теперь у него тряслась нижняя челюсть. Ответа не дождался. Сам прошептал:
— Не приехал…
— Пусть видит сотворивший беду… — Паюса смахнула уголком платка слезы.
Сразу сникший, дед Сарап поплелся за Паюсой-килин. У дороги на бревне сидела бабушка Мыкчан, жена двоюродного брата Сарапа. Старик поздоровался — она ответила.
«Люди уходят и возвращаются. Надо, не надо, — все торопятся. Куда? Зачем? Чтобы вот так сидеть на бревне?» — казалось, размышляла бабка, проводив их равнодушным взглядом.
Скворцов на тополях — черным-черно. Они снова загомонили, словно переругивались. Паюсе показалось, что из окна пустого дома Сарапа кто-то выглянул, а потом торопливо метнулся по ограде. Что бы это могло быть? Женщина постаралась унять охватившую ее тревогу, убеждала себя, что ей просто показалось. Кому и откуда там взяться среди бела дня? Но сердце колотилось, а в голову лезли несуразные мысли. В аале поговаривали, будто по ночам в доме деда Сарапа светятся окна. Матрона-вдова, которая пасет частный скот, сама видела, как там горел свет, когда поздним вечером искала в лесу корову. Таниза, дочка сторожа Табита, подменяя загулявшего отца, объезжала ночью посевы и перепугалась, завидев огонь в окнах.
Многие этому не верили, говорили, что аальские хулиганы безобразничают. Но никто в таком баловстве никогда замечен не был. А всезнающая бабка Манит, ворожея, твердила, что это неспроста, что дух человека, если обидеть его, начинает тревожить живых людей. Кто-то из пяти братьев, чей-то дух, должно быть, наведывается к родному очагу, а там некому сделать приношение через огонь, задобрить дух, сжигая ту пищу, какую люди едят. Нашелся бы шаман, он смог бы отвести черную душу от дома деда Сарапа.
Паюса хотела верить в это. Хотела, потому что вот так же мог вернуться и дух ее убитого на войне мужа Сыбоса. Она осталась верна мужу, будет верна ему всю жизнь. Если бы еще чувствовать его рядом с собой…
«Шторки на окнах задернуты», — подумала она, лишь бы отогнать беспокойные мысли.
Скворцы на тополях все никак не могли сговориться и продолжали перебранку, будто решали что-то важное и не могли прийти к единому мнению. Вдруг один из них звонко тинькнул, и вся стая вспорхнула с деревьев.
Старик стоял под тополями. Он оперся на палку, огладил бороденку, как бы говоря: «Ну, вот я и пришел…», постучал посохом по таловому тыну и, молодея на глазах, весело хмыкнул. Он всегда делал так, возвращаясь в свой дом. И теперь он был переполнен заботами и надеждами.
Сарап обошел двор, заросший бурьяном, шагнул к двери, подергал замок.
Незапертый, замок сразу открылся.
— Худай-хайраххан! Боже праведный! Не суди нас… — причитала Паюса, ступая за стариком с таким чувством, будто сейчас увидит труп давно потерянного и только что найденного утопленника. В дверях она наклонилась, чтоб не задеть головой низкой притолоки.
— Есть тут кто? — громко звал старик, и от дребезжащего голоса его зазвенел одичавший воздух пустого дома.
Он потрогал палкой печь, стол, буфет. Взмахом палки приподнял пеструю занавеску, разделявшую дом на две половины. Снова крикнул в глубь избы:
— Кто тут есть?
— Береги, береги нас бог! — шла, причитая, за стариком Паюса, готовая в любую минуту прийти ему на помощь.
На улице стояла жара, а в доме было так нелюдимо холодно, что продирала дрожь.
В передней половине, по левую сторону, впритык к стене — широкая кровать с панцирной сеткой, а на ней самотканый матрас и шуба, изношенная и изъеденная молью. Казалось, на кровати совсем недавно кто-то лежал и только что, отбросив шубу, поспешно ушел, оставив в постели свое тепло. На старом истертом столе, что стоял между окнами, — обрывки капроновой лески. Окна закрывали пропыленные шторки из цветастой материи. Их повесила дочка Сарапа Нони. Она же оставила на стенах портреты братьев. Каждый в отдельной рамке под стеклом. Все в солдатской форме, бравые, молодые, будто не отошли от шумной беседы, смеха и шуток, будто, смутившись нежданным приходом людей, забрались в рамки, но продолжают улыбаться. Спроси о чем-нибудь у любого, — не моргнув глазом, ответит. Только старший — он в шлеме — чем-то удивлен…
Дед Сарап внимательно посмотрел на каждого из сыновей. Он знал все проделки этих баловников. Снова пустился в обход избы. Заглянул под кровать, в рассохшийся шкаф со скрипучей дверцей. Не без натуги поднял крышку подполья. Оттуда пахнуло запахом гнили. Старик нагнулся, всмотрелся в темень, полез в подпол. Паюса встревожилась: ну, как свернется… Но Сарап был уже внизу, чиркал спички, покашливал, что-то расшвыривал, бормотал — вел себя совершенно нормально. Наконец, вылез, испачканный паутиной, держа в руках потемневшую сапожную колодку и покоробленный берестяной туес. Молча вышел из дома. Паюса, стараясь не глядеть по сторонам и едва одолевая страх, с трудом опустила крышку подполья и заспешила за стариком. В ограде его не было. Она опустилась на исщербленную березовую колоду. Загремело в сенях. Сарап, оказывается, задержался там, а она и не заметила. Вот он
