Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Старушонка быстро, между тем, наизусть, скороговоркой прочитала утренние молитвы, легко прыгнула на колени, сделала земной поклон, легко вскочила, бормоча о спасении и милости со стороны Бога. Была заметна многолетняя привычка к подобным упражнениям…

Иконостас старушке достался от родителей. На некоторых иконах невозможно было уже разобрать ни надписей, ни образов, но богомолку это нисколько не смущало. Глядя на безликие иконы, она свято верила, что ее предки, бабушки и прабабушки, поклонники старообрядческой церкви, намолили иконы настолько, что вот-вот произойдут некие чудеса веры, вроде мироточения или кровавых слез. Эти мысли волновали ее душу, и она не смела битых два часа отойти от иконостаса, а все кланялась, перебирала книги одну за другой, раскрывала и читала домашнее правило, которое наложила на себя самостоятельно. Вслед за утренними молитвами, она обязательно читала две кафизмы из псалтыря, затем главу из евангелия, странички две из библии, без передышки бралась за акафисты и взывала к Николе Чудотворцу, образ которого ей особенно был дорог. Вглядываясь в спокойные глаза святого, разглядывая на иконе, хорошо написанной и не такой уж старинной, свежую масляную краску, еще играющую всеми оттенками радуги, она вспоминала своего доброго и кроткого батюшку, чрезвычайно религиозного человека, любившего молиться подолгу.

Отец ее, словно монах, ходил всегда в черном, это был его любимый цвет одежды, соблюдал все посты и постные дни, среду и пятницу. Не ел мяса вовсе, и его отвращение к мясу передалось и правнуку, внуку старушонки, Тиме. С малых лет Тиму невозможно было накормить даже курицей. Отец молился постоянно, носил в руках четки и должен был произнести в день и произносил-таки тысячу молитв к Иисусу и тысячу молитв к Богородице. Умер он легко, просто заснул и не проснулся.

Старушонка верила, что отец ее в Царствии Небесном и иногда потихоньку от своей дочери и внуков, молилась ему, как святому, но это бывало в самых тяжелых случаях жизни.

Дочь ее, Ангелина, женщина лет сорока пяти, располневшая после родов четверых детей тоже страдала крайней набожностью. К вере она пришла не вдруг и не сразу, напротив очень долго сопротивлялась и насмешничала над матерью. Выучилась на учительницу младших классов и поверила в Бога лишь после смерти своего первенца, умершего в два года от инфаркта миокарда.

Ангелине трудно было жить на свете, она страдала от ожирения, задыхалась при ходьбе и принуждена была пить таблетки от аллергии. У нее была аллергия на тополиный пух. Потому все начало лета она спала от убойных доз лекарств, как правило, здорово усыпляющих. Нос у нее, итак, картошкой, еще больше распухал, становился красен от постоянного трения, в ход шли все носовые платки и даже простыни с пододеяльниками.

Она молилась об избавлении от тяжкой болезни и могла ранним утром отправиться в соседний Спасо-Яковлевский монастырь, где только еще не прописалась, так часто она там бывала. Но одной ей путешествовать было не сподручно и, зная, что мать должна приготовить еду, а готовила она все сразу и завтрак, и обед, и ужин, чтобы уж больше не возиться, Ангелина будила детей. Брала их за руки и вела, сонных, к ночной службе.

Вместе с монахами дети стояли на коленях в темной, освещенной тусклым светом лампад, пустой церкви и не столько пели, славословя Бога, сколько спали с открытыми ртами.

Возвратившись, Ангелина проходила прямо в обуви из прихожей в гостиную и начинала вслух, горячо молиться и кланяться иконам.

Ее дородная фигура при этом дышала благочестием, что нельзя было сказать о трех замученных исхудалых фигурках ее детей.

Дети, трое, сын и две дочери, были малы ростом, бледны и полупрозрачны. Тима, мальчик лет десяти, белоголовый и голубоглазый, обычно держал за руки двух сестер, как бы цепляясь за них и находя в них свое спасение. Старшей, Оле, было лет восемь, и она выглядела крепче остальных. Широка в кости, курносая, вся в мать, с жидкими, как у бабки волосами, походившими и цветом, и прочими качествами на цыплячий пух. Младшая, семи лет по имени Вера отличалась от своих брата и сестры словно небо от земли. Она смотрела дерзко, с вызовом, и следила всегда с насмешкой за действиями матери. Если бы не Тима с Олей громким шепотом уговаривавших не буянить, она бы задала перцу двум богомолкам. Волосы ее черные, как воронье крыло, были густы и отливали синевой, уже в семь лет она заплетала их в толстую косу, что спускалась до пояса. Глаза ее были карего цвета. Нос прямой, щеки румяные и упрямый подбородок. Ходила всегда танцующей походкой и очень любила музыку, любила петь. У нее было маленькое радио с наушниками, которое она слушала потихоньку от бабки и матери, радио ей подарил отец, он жил в другом городе и находился в разводе с матерью. Под музыку она танцевала и часто мечтала о балетных па, мечтала о сцене.

С малых лет ее, как и брата и сестру приучали к молитвенному бдению. Не допускали на улицу. Все трое не знали качелей и каруселей. И только подросшая Вера смогла внести некое разнообразие в скучное течение их жизни. Даже в тюрьме есть свои развлечения. Она стала потихоньку подмешивать бабке снотворное, бабка пила какие-то порошки от нервов, каждый день, отправляя мелкий белый порошок себе в рот. Вера умудрялась истолочь в ложке таблетку снотворного в изобилии прямо так валяющегося в пачках у бабки в ящике комода. Бабка ничего не могла разобрать, порошок был горек и перебивал вкус другого лекарства. Через полчаса бабка объявляла, что приляжет и скоро ее булькающий храп со стонами да неким непонятным рокотом ничего не значащих фраз летел, кувыркаясь по дому. Мать тоже пила эти горькие порошки, и Вера толкла ей в ложке такую же таблетку, скоро обе падали, часа на два выключаясь, дети же чувствовали свободу.

Оказавшись на улице, они никогда не забывались и следили за временем по наручным маленьким часикам бабки, часам было сто лет в обед, но ходили они исправно. Ребятня качалась на качелях, бегала, прыгала, лазала в свое удовольствие и вообще улыбалась, от души радуясь необходимому для всей детворы желанию порезвиться.

Мать с бабкой просыпались, удивленные своим обморочным сном, впрочем, обе немедленно приписывали произошедшее с ними, к проискам врага рода человеческого. Проснувшись, они находили спектакль, который разыгрывала специально для них Вера, остальные ей просто подыгрывали.

Вера вставала перед иконостасом на колени и читала нараспев любимые молитвы бабки, из псалтыря. Бабка умилялась и даже плакала над религиозностью внуков. Мать, недоверчиво поглядывала. Она что-то такое чувствовала, но не могла сформулировать что. Ее необыкновенное ожирение пришлось и на мозги, соображала она с трудом и только понимала, что надо бы наказать детей, может даже на всякий случай, чтобы выработать в них послушание, но наказать.

И тогда Ангелина усаживалась в широкой прихожей на большую деревянную лавку, сколоченную бывшим мужем. На лавке полностью умещался ее объемистый, обвисший зад и долго-долго говорила нравоучения, подбирая, в основном свои мысли из библии.

Дети при этом должны были столбом стоять перед ней, глупая Оля, во всем походившая на мать, тряслась от страха перспективы порки, до которой, кстати говоря, Ангелина была большой охотницей.

Лицо Оли становилось восковым, губы синели и по щекам мелким горохом так и сыпались слезы. Видя произведенный ею эффект, Ангелина еще больше воодушевлялась и могла произносить свои речи два часа кряду, пока Оля не падала в обморок.

Только тогда Ангелина прерывалась и, брезгуя притронуться к ослабевшей дочери, вставала, перешагивала через нее, говоря:

– Пускай тут и валяется, бесноватая!

Тима тоже слабел, он был, пожалуй, даже более впечатлительный, чем Оля. Тима прислонялся к косяку двери, закрывал глаза и оседал постепенно, сползая по косяку на пол.

И Вера, гневно сверкая глазами, бежала в детскую, хватала диванные подушки, подсовывала брату и сестре под головы. Сама же шла на кухню, чтобы молча уставиться на невозмутимую мать.

Ангелина в это время в обыкновении залезала за стол и ела что-нибудь, все больше хлеб с маслом. Бабка, убежденная в правоте своей дочери и согласная с ней во всем, гремела сковородками и между делом наливала любимой доченьке большую кружку сладкого чаю. Обе невозмутимо ели и пили, пока двое детей валялись в коридоре, а третья, пылая местью, глядела на них с большой ненавистью и злобой. Заканчивалось это обычно тем, что Ангелина бралась за ремень и била Веру приговаривая о гордыне, которая, якобы, поедает гнусным червяком ее душу. Вера, в семь лет, уже достаточно сильная, чтобы дать отпор, вырывала у матери ремень и сама пару раз очень больно по голым местам, обычно по руке или по лицу ударяла ее. Только тогда Ангелина приходила в себя, изумленно глядела на взбунтовавшуюся, красную от гнева, раздраженную дочь, тащила ее в коридор и выкидывала на лестницу. Двери она перед ее носом закрывала, нарочито громко щелкая замком.