Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Джимми не умер, он просто не вернулся. Однажды темно-синий автомобиль с белой надписью на дверцах остановился перед товарным вагоном, приспособленным под лачугу, где владелец ранчо позволил индейцам жить. Человек в военной форме с золотыми нашивками дал им желтый лист бумаги и сказал, что Джимми погиб. Он сказал, что военные власти постараются разыскать его тело и тогда его отправят им на корабле, но маловероятно, что это удастся, потому что потерпевший крушение вертолет сгорел. Все это он сообщил Чато, потому что тот понимал по-английски. Чато слушал белого, а она стояла на пороге с ребенком на руках. Чато говорил по-английски не хуже белых, а еще он говорил по-испански. Ростом он был выше, чем приехавший белый, да и держался прямее. Он ничего не стал объяснять военному, просто сказал, что они могут оставить тело себе, если найдут. Белый сначала удивился, потом кивнул в знак согласия и уехал. Чато посмотрел на нее и покачал головой. «Проклятье! — произнес он по-английски, а потом сказал ей: — Джимми больше домой не вернется». Сказал теми словами, какими говорят об умерших. Тогда она не плакала, но внутри у нее все болело от гнева. А оплакивала она сына, когда прошли годы, когда под Чато упала лошадь и сломала ему ногу, а белый хозяин ранчо сказал им, что не станет платить Чато, пока тот снова не сможет работать. Она оплакивала Джимми, потому что некому было поработать за отца, некому было седлать большую гнедую лошадь и, надев толстые перчатки, объезжать каждый день изгороди, заделывать кусачками бреши в колючей проволоке и загонять отбившийся скот.

Она оплакивала Джимми, когда белые врачи забрали Дэнни и Эллу. В тот день, когда они приехали, она была в лачуге одна. Это было еще до того, как белые стали нанимать себе в переводчицы женщин-навахо[39]. Айя узнала одного из врачей. Она видела его в детской клинике в Каньонсито месяц назад. На врачах была форменная одежда цвета хаки, они размахивали перед ней бумагами и черной шариковой ручкой и пытались объяснить смысл их английских слов. Они смотрели на детей, как ящерица на муху, и Айя испугалась. Дэнни раскачивался на автомобильной покрышке, прикрепленной к вязу позади дома хозяина ранчо, а недавно научившаяся ходить Элла ковыляла возле входной двери, волоча за собой лошадку, которую Чато сделал для нее из черенка метлы. Айя понимала, что они хотят, чтобы она подписала бумаги, а Чато научил ее расписываться. Это было предметом ее гордости. Она только хотела, чтобы они поскорее уехали и перестали глазеть на ее детей.

Она взяла ручку у мужчины, не глядя ему в лицо, и расписалась на бумагах в трех разных местах, которые он указал. Она уставилась им под ноги и стала ждать, когда они уедут. Но они все стояли, да еще начали указывать руками на детей. Дэнни перестал качаться. Айя увидела, что мальчик испугался. Она бросилась к Элле и схватила ее на руки. Девочка стала вырываться, стремясь назад к своим игрушкам. Айя побежала с дочерью к Дэнни, крикнув ему, чтобы и он убегал, а потом подхватила его на бегу и понесла. Она бежала на юг, к предгорью, поросшему можжевельником и усыпанному кусками черной окаменевшей лавы. Она слышала, что сзади бегут врачи, но она застала их врасплох, и, оттого что склон становился круче, а заросли кактуса чолла — гуще, они остановились. Когда Айя добралась до вершины холма, она тоже остановилась и прислушалась, не окружают ли ее. Но через несколько минут она услыхала, как завелся мотор машины и они уехали. Дети от неожиданности даже не плакали, пока она убегала с ними. Дэнни дрожал, а маленькие пальчики Эллы крепко вцепились в кофту матери.

Остаток дня она провела в горах, сидя на солнце на валуне черной лавы, откуда ей все было видно на много миль вокруг. Небо было бледно-голубым и безоблачным, и было тепло, хотя еще только кончался апрель. Согревшись на солнце, она успокоилась, страх и гнев исчезли. Она легла на камень и стала смотреть в небо. Ей казалось, что она может пешком уйти в небо, шагать и шагать сквозь облака. Дэнни играл с мелкой галькой и камешками, которые у него изображали то птиц, то яйца, то маленьких кроликов. Элла сидела у ее ног и сыпала из ладошек землю, внимательно наблюдая, как ветер подхватывает пыль и песчинки. Высоко над ними Айя видела парящего ястреба, плавно скользили его темные крылья; охотился он или просто летал, она не знала. Ястреб был терпелив, он все кружил и кружил, потом наконец исчез за высоким вулканическим пиком, который мексиканцы называют Гвадалупе.

Ближе к вечеру Айя посмотрела вниз, на их серый вагон-хибару, с деревянных стен которого совсем сошла краска, а железная труба на крыше проржавела и искривилась. Огонь, что она разожгла утром в печи, сделанной из бочонка из-под нефти, потух. Сейчас Элла спала у Айи на коленях, а Дэнни сидел рядышком и жаловался, что хочет есть. Он спросил, когда они вернутся в дом.

 — Мы останемся здесь, пока не придет твой отец, — ответила она, — потому что те белые люди гнались за нами.

Мальчик вспомнил и молча кивнул.

Был бы жив Джимми, он бы прочел те бумаги и объяснил ей, что в них написано. Тогда бы Айя знала, что их ни в коем случае нельзя подписывать. Врачи вернулись на следующий день и привезли с собой полицейского из БДИ[40]. Они сообщили Чато, что у них есть ее подпись и больше им ничего не нужно. Кроме детей, конечно. Айя угрюмо слушала Чато, она ненавидела его, когда он рассказывал ей, что во всем виновата умершая зимой старуха, которая харкала кровью. Что именно ее старая бабушка заразила детей этой болезнью.

 — Они не харкают кровью, — сказала Айя холодно, — белые лгут. — Она прижала Эллу и Дэнни к себе, готовая опять убежать в горы. — Сначала надо пойти к шаману, — сказала она Чато, не поднимая на него глаз.

Он покачал головой.

 — Поздно. С ними полицейский. Ты подписала бумагу. — Голос его был тихим.

Уж лучше бы они умерли: потерять детей и знать, что где-то, в каком-то Колорадо, там, где полно больных и умирающих чужих людей, ее дети без нее!.. Некоторые ее дети умирали вскоре после рождения, один ребенок умер, едва научившись ходить. Она сама относила их наверх, к валунам и огромным обломкам скалы, упавшим давным-давно с Лонг-Меса, укладывала их в щели в песчанике и засыпала мелким бурым песком и круглой кварцевой галькой, которую дождями смывало с гор. Ту муку она пережила, выдержала, потому что те дети были с ней. А эту боль она не могла вынести. После того как у нее забрали детей, она долго не могла спать. Потом она поселилась на холме, куда они в первый раз убежали, и спала, завернувшись в одеяло, которое ей прислал Джимми. Боль была глубоко внутри, ее питало все, что Айя видела: голубое небо, как в тот последний день, что они провели вместе, пыль и галька, с которой играли дети; когда она смотрела на качели на вязе и палку-лошадку, ей казалось, что жизнь ее кончилась. Боль заполняла ее желудок, и там не оставалось места для пищи, так же как в легких — места для воздуха. Воздух и еда должны были бы принадлежать детям.

Она ненавидела Чато, но не потому, что он позволил полицейскому и врачам посадить пронзительно кричащих детей в служебную машину, а потому, что он научил ее расписываться. Потому что вышло так, как всегда говорили ей старики: не перенимай язык или привычки белых — это грозит бедой. Она спала одна на холме до середины ноября, когда пришли первые снега. Потом она устроила себе постель там, где раньше спали дети. Снова рядом с Чато она легла лишь много лет спустя, когда он болел, его лихорадило, и только ее тело могло его согреть. Болезнь пришла после того, как белый хозяин ранчо сказал Чато, что тот слишком стар и не может больше работать на него и что Чато и его старуха завтра же должны освободить лачугу, потому что хозяин нанял новых людей. Айя была довольна. Вот как белый хозяин отплатил Чато за годы верности и труда! И как бы красиво ни говорил Чато по-английски, это не помогло.

Снег все падал и падал, и исходящее от него свечение постепенно слабело, исчезая в темноте. В Себольете залаяла собака, и вслед за ней залаяли другие. Айя посмотрела в ту сторону, откуда пришла, где был бар и где Чато остался купить вина. Он иногда говорил ей, чтобы она шла вперед и дожидалась его, а сам не приходил. И когда она в конце концов возвращалась за Чато, то находила его у подножия деревянных ступенек, ведущих в бар Эззи, он лежал там без сознания. Никакого вина при нем уже не бывало, как, впрочем, и большей части денег, полученных по бледно-голубому чеку, который приходил к ним раз в месяц в конверте с министерским грифом. В такие минуты она разглядывала лицо и руки Чато — все в шрамах, оставленных веревками и колючей проволокой за столько лет, — и думала: «Это чужой человек». Сорок лет она улыбалась ему и готовила ему пищу, но он оставался чужим. И вот теперь она снова поднялась и по колено в снегу побрела обратно, искать Чато.