Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

 — Впрочем, это не имеет значения, раз вы все равно не верите. Но она утверждает, что вы причинили ей много зла, и, будучи доброй христианкой, верует, что рано или поздно господь покарает всякое зло. Эта женщина обратилась к нам за помощью, лишь когда почувствовала, что кара божья запаздывает. Мы с тетушкой Рози не беремся за несправедливые дела, а потому не знаем, стоит ли нам взяться за это. — Я говорила со всей смиренностью и проникновенной набожностью, на какие была способна.

 — Что ж, рада буду помочь вам, — процедила миссис Холли и стала загибать пальцы на руках, очевидно, подсчитывая истекшие годы.

 — Мы сказали Ханне Кемхаф, что именно она должна сделать, дабы обрести утраченное душевное спокойствие, которого, по ее словам, она лишилась в то самое время, когда вам меньше всего было дела до нее — ведь на ближайшую весну было назначено ваше венчание.

 — Значит, это произошло в тридцать втором, — заключила миссис Холли. — Как вы говорите — Ханна Лу?

 — Она самая.

 — Скажите, она была очень чернокожая? Иногда я таким образом вспоминаю лица негров.

 — Это не существенно, — сказала я. — Вы же все равно не верите…

 — Разумеется, не верю, — подтвердила миссис Холли.

 — Я не причастна к тому, что произошло между вами и Ханной Лу. Тетушка Рози тоже. И вообще, пока миссис Кемхаф не уточнила, мы и понятия не имели, что речь идет именно о вас. Уж кто-кто, а мы-то знаем, как нежно и искренне вы печетесь о бедных цветных ребятишках под рождество. Вы прямо из кожи вон лезли, чтобы дать работу беднякам у себя на ферме. Нам ли не знать, что вы всегда являли собой пример христианского милосердия и святой любви к братьям и сестрам вашим. И вот сейчас собственными глазами я убедилась, что у вас есть близкие друзья среди негров.

 — Чего же конкретно вы хотите? — оборвала меня миссис Холли.

 — Не мы, а миссис Кемхаф, — подчеркнула я, — хочет получить от вас несколько обрезков ногтей, не много — самую малость, несколько выпавших волосков, из гребенки, к примеру, и немного того, что обычно сдают на анализ. Я могу подождать, пока вы соберете все это, дайте также какую-нибудь одежду, не обязательно новую, можно и прошлогоднюю, лишь бы она была пропитана вашим запахом.

 — Что-о? — взвизгнула миссис Холли.

 — Говорят, будто, прочитав соответствующие заклинания над этими предметами, можно добиться того, чтобы какая-нибудь часть плоти омертвела, подобно тому, как мертвеет от времени оловянная посуда.

Миссис Холли побелела. Кэролайн всплеснула руками и с материнской заботой усадила ее на стул.

 — Принеси мое лекарство, — попросила миссис Холли, и Кэролайн со стремительностью газели ринулась в дом.

 — Проваливай! Эй, ты, проваливай!

Я едва увернулась от здоровенной пыльной тряпки, нацеленной прямо мне в голову. Это ринулась на спасение своей хозяйки пьянчуга-няня, мгновенно протрезвев.

 — Гоните эту бродягу и шарлатанку! — взывала она к миссис Холли, уже погрузившейся в глубокий обморок.

Спустя совсем немного времени после моего визита к миссис Холли Ханна Кемхаф скончалась. Мы с тетушкой Рози присутствовали на ее похоронах. Ах, как элегантно выглядела тетушка Рози в черном! Мы шли к шоссе по тропинке, заросшей травой и шиповником. Миссис Кемхаф нашла упокоение в густой рощице, в уединении, хотя и довольно близко от могил мужа и детей. Народу на похоронах собралось совсем немного, и оттого нельзя было не заметить старую няньку и мужа миссис Холли. Они пришли, чтоб убедиться, что покойница и есть та самая Ханна Лу Кемхаф, которую мистер Холли безуспешно разыскивал с помощью всей окружной полиции.

А еще несколько месяцев спустя мы прочитали в газете, что Сара Мэри Сэдлер-Холли также почила в бозе. В газете говорилось о ее красоте и жизнерадостности в молодые годы, о ее неустанной заботе о тех, кто был менее счастлив, чем она, в зрелые годы, о том, что она была столпом своего прихода. Вскользь упоминалось о тяжелой и продолжительной болезни, зато много говорилось об уверенности всех, знавших ее близко, в том, что дух ее обретет вечный покой на небесах в награду за муки и сердечную боль, которые ее плоть претерпела в земной юдоли.

Все это время Кэролайн держала нас в курсе дела. После моего визита отношения между ними стали натянутыми — миссис Холли страшилась черноты Кэролайн и не подпускала ее к себе. Через неделю после нашего разговора миссис Холли начала принимать пищу прямо у себя в спальне наверху, а затем и вовсе отказалась спускаться вниз. Она с величайшим тщанием, если не сказать с отчаянием, подбирала все волоски с головы и гребня. Она проглатывала огрызки ногтей. Но удивительней всего, что миссис Холли, не доверяя больше подземным тайнам канализации, перестала пользоваться унитазом. С помощью старой няньки она собирала отходы пищеварения, которых день ото дня становилось все меньше, как нам доверительно сообщила Кэролайн, в банки и полиэтиленовые мешки и запирала все это в туалете на верхнем этаже. Прошло несколько недель, и в доме стало невозможно находиться из-за нестерпимой вони. Даже мистер Холли, нежно любивший свою супругу, в последние недели перед ее кончиной перебрался в свободную комнату в домике няни.

Губы, которые некогда растянулись в ухмылке под прикрытием ладони, больше не улыбались. Неотступный страх, как бы ни один волосок не упал с головы незамеченным, приводил ее руки в беспокойное движение и придавал взгляду стеклянистую пустоту. Ее губы съежились и усохли. Только смерть разгладила их.

Лесли Мармон Силко

Колыбельная

Солнце зашло, но снег сам светился на ветру. Он падал густыми хлопьями, похожими на клочья недавно состриженной шерсти, промытой перед прядением. Айя потянулась к снежным хлопьям — так когда-то тянулись ее малыши — и улыбнулась, вспомнив, как ей было смешно. Теперь она уже старуха, и ее жизнь состоит из одних воспоминаний. Она села лицом на восток, прислонилась спиной к стволу раскидистого тополя, каждым позвонком ощущая его грубую кору, и стала слушать, как ветер и снег тонко выводят песню добрых духов. Укрывшись от ветра, она немного согрелась и теперь сидела и смотрела, как густой, пушистый снег неуклонно заметает ее следы, и вот уже не видно, откуда она пришла. В снежном свечении в нескольких футах от нее темнели очертания речного русла. Она сидела на крутом берегу Себольеты, к которой по весне исхудавшие коровы ходят щипать траву, и без того уже сжеванную под корень. Летом в широком и глубоком русле протекает лишь тонкая струйка воды, и тощие коровы бродят в поисках молодой травы по извилистым тропинкам сплошь в коровьих лепешках.

Айя натянула на голову старое шерстяное армейское одеяло. Одеяло Джимми, это он ей его прислал. Давно это было — зеленое одеяло выцвело, края обтрепались. Ей не хотелось думать о Джимми. Поэтому она стала думать о тканье и о том, как ткала ее мать на высоком деревянном станке, установленном в песке, в тени под лиственницей. Она себе ясно представляла, как это было. Она была еще совсем маленькая, а бабушка уже давала ей деревянные гребни, чтобы вычесывать из свежевымытой шерсти веточки, репьи и колючки. Айя расчесывала шерсть, а бабушка сидела с ней рядом, накручивая серебристую нитку пряжи на гладкое кедровое веретено. Мать ткала на станке из ярко-желтой, красной к золотистой пряжи. Она присматривала за тем, как они с бабушкой красят пряжу в кипящих черных котлах, наполненных цветами медоносных трав, ягодами можжевельника и шалфеем. Одеяла, которые ткала ее мать, были мягкие и такие плотные, что капли дождя скатывались с них, словно с перьев птицы. Айя вспомнила, как тепло ей спалось в холодные ветреные ночи на песчаном полу хогана[38] в одеялах матери.

Начало мести, и порывы северо-западного ветра с силой бросали снег. Уже замело ее черные боты — старые, с маленькими металлическими пряжками. Она улыбнулась снегу, пытавшемуся понемногу засыпать ее. Она помнила время, когда у них не было черных резиновых ботов, а были лишь длинные обмотки из оленьей кожи, которые они наворачивали поверх мокасин, сшитых из шкуры лося. По сухому снегу или насту можно было весь день ходить и не промочить ноги, а вечером на балках потолка развешивали длинные светлые обмотки из оленьей кожи, и они медленно сохли.

Воспоминания рождали покой. Ей было уже не холодно. Никогда еще одеяло Джимми так не грело. И она вспомнила то утро, когда он родился. Она прошептала матери, спавшей в хогане по ту сторону очага, что пора. Она старалась не разбудить остальных. Айя позвала мать еще раз, и та сразу встала и надела башмаки — она поняла. Вместе они пошли к старому каменному хогану, Айя чуть позади. Потом она осталась одна, привыкая к ритму схваток, пока ее мать ходила за повитухой. Солнце еще не взошло, но утро было теплое, и Айя чувствовала запах медовых цветов и молодой ивы, растущей у ключей. Она так отчетливо все это помнит, но рождение первенца слилось с рождением других детей, и теперь ей казалось, что все роды были такими же. Они назвали ребенка Летнее Утро, а по-английски он был Джимми.