Девочка по имени Зверёк - Маргарита Разенкова

Вероника пыталась уверить его, что в обители ей не так уж и плохо, а главное – она здесь с Учителем. «Ольвин» же настаивал на уходе, живописуя, какая жизнь ждет их впереди, и как он будет беречь ее и заботится, и какие города и страны непременно покажет, и какие книги будет ей покупать, чтобы она не скучала.

– Тебе нужно увидеть мир. Тебе это непременно нужно, я вижу! И я сделаю все, чтобы ты не разочаровалась. Для меня это тоже важно, поверь: рядом с тобой и для меня мир вокруг преображается. Это удивительно! И ты знаешь, мы ведь чем-то с тобою похожи. Наверное, родились под одной звездой!

Чтобы не расстраивать его, Вероника обещала уйти с ним – в ближайшее же время, как только она соберется с духом… Но «Ольвин» становился все более нетерпеливым и настойчивым:

– Вероника, пожалуйста, уйдем! Я здесь сильно рискую. Да и ты тоже. Я не боюсь риска, поверь, но к чему так тянуть? Отчего ты упрямишься?

Но чем упорнее он просил уйти с ним, тем более нерешительной, несмотря на уже данное ему обещание, она становилась. И все отчаяннее упрямилась. «Ольвин» же сказал, что уже привел двух лошадей, они стоят по ту сторону ограды, и Веронике надо непременно сегодня же последовать за ним, в его дом в Севилье, а потом он перевезет ее дальше. Он был тороплив и деловит, а Веронике вдруг пришло в голову именно сейчас порасспросить его о том медальоне-монете, который она продолжала хранить на груди.

– Некогда, малышка! Пойми, надо уходить!

– Но мне так хочется узнать о монете…

– Ну, что еще за монета?! Ах, эта? Не знаю, то есть не помню… – Он начал заметно раздражаться, а в голосе появились требовательные нотки: – Хватит болтать о пустяках, у нас крайне мало времени!

Он крепко ухватил Веронику за запястье, и ей это не понравилось: «Ольвин» стал казаться чужим и далеким, а главное – каким-то досадно необязательным, ненужным в этом саду, на фоне темнеющего силуэта храма…

– Ольвин, то, что ты говоришь… как ты говоришь… Я не узнаю, я не привыкла… Так нельзя, Ольвин!

– Святые угодники! – окончательно вскипел он. – Кто этот норманн, хотел бы я знать! Этот чертов норманн, которого ты непрестанно поминаешь!

– Ольвин, ты пугаешь меня!

– Тебе же было хорошо со мной! Со мной!!! Я это ясно видел! Так кто же этот Ольвин и зачем он нам с тобой?!

– Это не ты… не Ольвин! Кто ты?!! Постой, я знаю… Ты – дон Цезаре!

И она закричала, как раненый зверь, попавший в смертельную ловушку, – закричала от ужаса из-за допущенной ошибки, и от непоправимости ее, и от безысходности, от бессильной ярости против коварства собственной ущербной памяти, заведшей ее в этот капкан! Дон Цезаре, стараясь привести ее в чувство, ударил по щеке – раз, другой. Бесполезно – Вероника кричала, и ее голос тоской и болью наполнял монастырский сад.

Сеньор вскочил на ноги и рывком поднял Веронику, пытаясь все же увести ее за собой или унести на руках, но она словно оцепенела. И смотрела на него с ужасом: порывом ветра подняло край его воротника, и дорогие кружева на мгновение прикрыли нижнюю часть лица дона Цезаре… и теперь на нее требовательно смотрели жгучие карие глаза, хорошо знакомые глаза. Слишком хорошо! Вот почему она так жестоко ошиблась:

– Высокородная Тийа?! Ты?! Здесь?!!

– О, боже, сумасшедшая, о чем ты?! Уйдем или мы оба здесь погибнем! Да замолчи же! Бог мой, сюда идут!

В ответ – лишь расширенные глаза с бездонными зрачками, полными страдания и безнадежности.

– Что ж, видно нет Божьей воли… – прошептал он и не окончил фразы.

От монастыря уже бежали в их сторону с факелами – монахини, сторож, еще какие-то люди – много людей! И дон Цезаре, со стоном досады и разочарования, выпустил ее руки, оттолкнув от себя, и молча перемахнул через осыпь ограды. За ним исчезли в ночи стук упавших со стены камней, удаляющийся топот копыт его лошадей, и наступила тишина.

Недолгая тишина: люди были уже близко. И они ее видели. Да Вероника и не пряталась – застыла, обезволела.

– Вот она! – раздались голоса. – Мы нашли ее. Вероника, ты больна? Вероника, что с тобой? Кто-нибудь, позовите лекаря! Лекаря скорее!

Ее губы беззвучно шептали: «Не надо лекаря… я не больна… Позовите Учителя… пожалуйста… ну пожалуйста, позовите Учителя…» Только никто ее не слышал. Даже падре Бальтазар не услышал. Даже он опоздал. О, если бы он пришел раньше или хотя бы вместе с ними! Но Веронику увели другие. И привели лекаря. И осмотрели, обнаружив то, что должны были или хотели обнаружить: прелюбодеяние – нарушение заповеди Божьей! – в стенах обители. Преступление против Церкви? Налицо!

И как ни старалась матушка настоятельница защитить Веронику, как ни пытался падре Бальтазар объяснить происшедшее ее безумием – что могли они поделать, как могли противостоять визитаторам от Святой палаты? С инквизицией шутки смертельно опасны!

Малюсенькое тюремное окошко было зарешечено; тусклых предрассветных лучей, пробивавшихся меж толстых прутьев, хватало лишь на то, чтобы неясно различать окружающее. Вероника лежала на ворохе соломы и равнодушно следила за тем, как разорванные решеткой блики солнца, ползущие по стене, делаются час за часом все ярче. Она ждала, когда в квадрате окна станут видны облака. Ей все время хотелось видеть облака…

Противоположной стены не было. На ее месте, от пола до потолка, вместо двери красовалась решетка, как и на окне – только прутья ее были толще, а проемы, через которые просматривался тюремный коридор, шире. В коридоре располагалось несколько таких же ниш-камер, как и та, где находилась Вероника. В некоторых смутно копошились или лежали неподвижно люди, но многие ниши были пусты. В темном коридоре, разделяющем ряды зарешеченных ниш, горела всю ночь пара факелов, но их неровного и скудного света доставало только на то, чтобы зрительно поделить коридор на три неравные части.

То, что находилось за пределами ее узилища, по ту сторону толстенных прутьев, Веронику уже мало интересовало. Впрочем, так же мало ее интересовала теперь даже собственная судьба – круг восприятия сузился до предела: собрать в кучу всю солому, поудобнее расстелить на ней плащ, который ей по счастью оставили, дождаться утреннего света и наблюдать за облаками в нещедром окне…

Ночью из дальнего угла, мерзко шурша и неприятно часто перебегая с места на место, приближаясь и приближаясь, явилась крыса. Веронике вовсе не хотелось с ней знакомиться близко. И она встала на четвереньки, наклонив голову низко, и громким шепотом, вложив в слова всю внутреннюю силу, на какую была сейчас способна, произнесла предназначенное лишь для крысы:

– У-хо-ди! Ты мне мешаешь! Скоро меня уведут, но пока я здесь, ты не будешь меня беспокоить! За это я буду оставлять тебе хлеба возле стены.

И не встала с четверенек, пока крыса, мелко вздрагивая шкуркой и беспокойно водя усиками, не исчезла, пятясь, в своей дыре. Больше ничто не шуршало, и оставшуюся часть ночи, коротко помолившись, Вероника проспала.

Теперь она была даже спокойна: больше не нужно было выуживать из своей странной, ненормальной памяти части непонятных «воспоминаний»… не нужно было напрягать свой жалкий разум, силясь свести в единую картину мироздания эти разрозненные обрывки… ни к чему было разбирать и запоминать неясные видения, то вдохновенные, то пугающие… Ничего не нужно было. Ни-че-го! Абсолютно все теперь сделает за нее судьба – в лице особых исполнителей трибунала Святой палаты.

Вероника нисколько не мучилась оттого, как отвечать на вопросы суда, что именно говорить, в чем сознаваться, а что – утаить: большего напряжения, чем в ту последнюю ночь в монастырском саду, ее разум все равно бы не выдержал. И она просто поплыла по течению времени, предоставив суду инквизиции провести последнюю черту под писанием ее Пути, прерванного столь ужасной ошибкой. Сейчас Веронике было совершенно безразлично, как именно все закончится. Какая-то последняя, тончайшая, струна души, надорванно зазвенев, лопнула – и связь с жизнью в одно неуловимое мгновение была утрачена. А вместе с этим рассеялись, растворились, истаяли в бездонных глубинах бытия-времени все прочее, что принадлежало к самому понятию жизни: беспокойство о будущем, мысли о близких, волнение о собственной участи. Наступил покой.

И Вероника недвижно и тихо лежала на соломе, флегматично наблюдая через квадратик окошка за движением медленных облаков…

Не было страшно и когда она впервые предстала перед судом инквизиции.

Трое судейских восседали за столом, уставленным свечами, между которыми возвышалось распятие и лежало Евангелие. Первое, что ее попросили сделать – это принести присягу в том, что она будет говорить только правду. Вероника, положив на Евангелие ладонь, чистосердечно пообещала. И далее отвечала, нисколько не заботясь о сути задаваемых ей вопросов и последствиях своих прямодушных ответов. Сидящий в углу секретарь, поначалу старательно скрывающий зевоту, с каждым ответом Вероники взглядывал на нее все удивленнее и все усерднее скрипел пером, выводя на бумаге ее наивные ответы.