Утопия на марше. История Коминтерна в лицах - Александр Юрьевич Ватлин

1927 год закрепил проявившиеся ранее тренды конфликта в верхушке ВКП(б). Его накал продолжал нарастать, среди коминтерновских тем продолжали лидировать Китай и Англо-русский комитет. Зиновьев держался «вторым номером», признав полемическое мастерство и идейную убежденность Троцкого. И наконец, сталинское большинство продолжало делать ставку на «тихую бюрократию», по возможности избегая столкновений с лидерами «объединенной оппозиции» на партийных и коминтерновских форумах.

Примером такого подхода является судьба зиновьевских тезисов по китайскому вопросу, ставших ответом на переворот военного руководителя Гоминьдана Чан Кайши, который сопровождался массовыми репрессиями против коммунистов. Их автор высказался за незамедлительное выдвижение лозунга рабочих и крестьянских Советов, посоветовав компартии оставаться в «левом Гоминьдане». Речь шла о его завоевании, чтобы затем выйти на прямое столкновение с Чан Кайши. «От Сталина его отличало то, что Зиновьев был особенно последователен и настойчив в проведении этого наступательного курса. Вот почему он так активно защищал идею китайских советов»[918]. Зиновьев внес свои тезисы на пленум ЦК ВКП(б), который проходил 13–16 апреля 1927 года, но они даже не были розданы его участникам — Сталин и Молотов не допустили дискуссии в явно невыигрышном для себя положении.

Лишь спустя месяц Сталин оформил свою реакцию на зиновьевские тезисы, компенсировав ее опоздание солидным объемом[919]. Его ответ завершался констатацией того, что тезисы «являются еще одним доказательством того, что оппозиция рвет с марксизмом, ленинизмом». «Вынужденный ответ» Зиновьева не заставил себя ждать — датированный 17 мая и разосланный всем членам ЦК партии, он превзошел сталинскую реакцию, составив 45 страниц машинописного текста. В нем утверждалось, что Сталин «бронирует» свои плохонькие статейки авторитетом ЦК, а подготовленный в его секретариате текст «есть документ из ряда вон выходящий. Сердитые, но не обоснованные слова т. Сталина о том, будто мы „рвем“ с марксизмом — никого не убедят. Надеемся, что мы доказали это выше. Мы видели ясно, „куда растут“ отступления т. Сталина от ленинизма»[920].

Полемические приемы большинства и оппозиции выглядели зеркальным отражением друг друга, содержательные аргументы все больше отходили на второй план, спорящие не стеснялись в навешивании друг на друга ярлыков, вытащенных из пыльного сундука дореволюционного прошлого. Так, при обсуждении дальнейшей судьбы АРК представители большинства, выступавшие за его сохранение, оказывались «ликвидаторами», а оппозиционеры, настаивавшие на выходе из него советских профсоюзов — «отзовистами». И то, и другое определение потеряло какую-либо связь с реальностью, равно как и оценки бесславного конца Англо-русского комитета профсоюзного единства. Оставаясь в нем, мы разоблачили предательство реформистов, утверждал Бухарин на заседании Президиума ИККИ, «нас просто выгнали» — парировал Троцкий[921].

Дискуссия внутри партийного руководства теряла всякий рациональный смысл, обе стороны действовали по шаблону «сам такой». В таких условиях на первый план выходили преимущества административных ресурсов, владение машиной голосования, и здесь сталинское большинство обладало неоспоримым превосходством. Лидеров оппозиции изолировали от общения даже с их ближайшим окружением, им не направляли секретных документов, которые по рассылке получали высшие партийные чиновники. Любой контакт, который имел политическое значение, любая статья или выступление перед широкой аудиторией требовали целой серии бюрократических согласований.

Тем важнее для историка исключения из этой практики. По настоянию делегации американских рабочих, прибывших в СССР для знакомства с достижениями социалистического строительства, 22 августа 1927 года Зиновьев провел с ее членами обстоятельную беседу[922]. Он сразу же предупредил гостей, что будет говорить как «рядовой член Коминтерна». Нетрудно предположить, что первым был задан вопрос о перспективах мировой революции, на который последовал ответ: «Если говорить сейчас о соотношении войны и революции, надо сказать так: новые революции возможны теперь и без войны, но война без новых революций уже невозможна».

Зиновьев резко высказался против упрощенных и вульгарных представлений о работе Коминтерна: «…нельзя по инструкции организовать вооруженное восстание, оно создается самой жизнью». «Мы исходим из того, что эпоха, в которой мы живем, есть эпоха мировой революции. Предугадывать сроки революции трудно, это не то, что астрономические явления. Ясно только одно: те, кто сейчас в Европе носятся с идеей новой войны, играют с огнем. И без войны новые революции в Европе произойдут в течение ближайшего десятилетия (5–10 лет). В случае же новой войны революции придут скорее, — в течение ближайших двух — трех — пяти лет»[923]. Это не означает, что коммунисты — за войну. «Наше дело победит и без войны. Мы — единственная партия, искренне борющаяся за мир».

Американцы сразу взяли быка за рога, задав второй вопрос о доходах Коминтерна, которыми он располагает для проведения своей деятельности. Ответ был легко предсказуем: «Россказни, будто советское правительство содержит Коминтерн и т. п. — все это буржуазное шарлатанство»[924]. При всей казенности даваемых ответов Зиновьев не упускал шанса блеснуть остроумием. Когда его спросили, почему встреченные коммунисты не похожи на голодающих, он парировал: «Коммунисты, хоть бы и мексиканские, ни перед кем не подряжались непременно голодать (Смех)». На вопрос о печально известном «письме Зиновьева» он ответил: «К сожалению, я с ним так же мало знаком, и не видел его, как и вы». Ушел он и от вопроса о причинах разногласий в верхушке ВКП(б). «Если мы, коммунисты, и спорим между собой, то спорим ведь прежде всего о том, как бы лучше, вернее и основательнее побить международную буржуазию». Двоемыслие вошло в плоть и кровь даже такого «рядового члена Коминтерна», как Зиновьев, и можно не сомневаться в том, что искренние ответы потребовали бы от него гораздо больше усилий.

На осень 1927 года пришелся фатальный разгром «объединенной оппозиции». К нему подключились и штатные провокаторы, и органы ОГПУ, взаимные обвинения опустились до немыслимого ранее уровня. Хотя Зиновьев и оставался тенью Троцкого, его исключение из членов Политбюро и Исполкома Коминтерна оказалось более скоротечным. Накануне Пятнадцатого съезда ВКП(б) он был лишен партбилета, а через несколько недель выслан из Москвы и обосновался в Калуге.

Именно там его и нашло известие о созыве Шестого конгресса Коминтерна — с момента окончания предыдущего, еще зиновьевского, прошло около четырех лет. Не надеясь на то, что он вновь займет место в президиуме или хотя бы будет допущен в зал заседаний, Зиновьев углубился в чтение проекта программы Коминтерна, которую в спешном порядке подготовили его более удачливые соперники — Сталин и Бухарин[925]. Мы уже никогда не узнаем, был ли скрупулезный анализ объемистого документа с карандашом в руках просто способом убить время, рассчитывал ли наш герой на то, что его выводы и советы будут востребованы, или готовился к следующему туру борьбы за ленинское