Греховные радости - Пенни Винченци

— Да. И я бы тоже не смогла. Мне кажется, он все больше и больше уходит в какой-то свой собственный мир. Так что мы решаем с Максом? Не говорить ему пока?

— Я думаю, да. Подождем. Но вот что я тебе скажу. Мне все сильнее и сильнее не терпится узнать о том… о моем настоящем отце. Правда. И я это выясню. Может быть, на это понадобятся многие годы, но я все равно выясню. Не знаю как; не знаю даже, с чего мне начинать. Но я узнаю.

Только год спустя она узнала о платье, в котором ее крестили. Шел второй год ее учебы и ее славы в Кембридже — она уже была заместителем главного редактора «Гранты», университетской газеты, часто выступала на собраниях студенческого дискуссионного клуба, блистала как настоящая звезда в «Театральном обществе»; и в какой-то момент она дала себе слово, что, когда наступит лето, она не поедет ни в какие путешествия и даже не станет проводить все три летних месяца в Нантакете с Бо Фрейзером, о чем тот умоляет ее в каждом своем письме, но целиком и полностью посвятит себя тому, чтобы выяснить историю своего происхождения.

Из университета она приехала уже в самом конце июня, весь дом практически оказался в ее полном распоряжении (Георгина уезжала в Сайренсестер в восемь утра и возвращалась домой обычно уже за полночь, Макс был еще в школе, а отец, как и всегда в это время года, целые дни напролет был занят работами на ферме), и потому она могла спокойно весь день заниматься тем, чем считала нужным, и никто ей не мешал.

Начала она с того, что просмотрела личные бумаги Вирджинии. Отец до сих пор не разобрался в ее письменном столе; он так и стоял в том идеальном порядке, в котором Вирджиния содержала все, что касалось ее жизни.

Это был огромный стол из красного дерева, не стол, а монумент, с мощными тумбами; он стоял в кабинете Вирджинии у самого окна, и сидящему за этим столом открывался вид на парк и лес; в самый первый день своих поисков, сев за стол, начав открывать аккуратно уложенные ящики, просматривать толстые записные книжки, заполненные наклонным американским почерком матери, перелистывать папки с бумагами, сложенными в строго хронологическом порядке, часто поднимая почти невидящий взгляд на открывающуюся из окна панораму, которая должна была постоянно представать взору матери, Шарлотта вдруг необычайно сильно и ясно почувствовала, что Вирджиния где-то здесь, рядом.

Несколько верхних ящиков заполняли папки с бумагами, целиком и полностью относящимися к делам Вирджинии: перепиской с клиентами и поставщиками; фотокопиями чертежей, рисунков, смет, счетов, налоговых деклараций; все это было разложено в безупречном порядке.

Из дневников Шарлотта не извлекла для себя ничего полезного. Заметки о деловых встречах, семейных торжествах, даты и время приемов, походов в гости. Ни малейшего намека на что-либо неуместное, странное; ни одного имени, которое не было бы прекрасно известно Шарлотте и прежде; ни одной встречи, в отношении которой могли бы зародиться самые ничтожные сомнения или подозрения.

За дневниками последовали личные письма: от родителей Вирджинии, от Малыша, от Энджи Бербэнк — Шарлотте показалось, что она вроде бы на что-то наткнулась, когда нашла написанное от руки письмецо Энджи, в котором говорилось: «Я за вас так рада; судя по вашим словам, он действительно великолепен»; но, проведя несложные сопоставления, Шарлотта была вынуждена с некоторым для себя сожалением признать, что письмецо связано с рождением Макса.

Потом пошли личные документы: свидетельство о браке, все их свидетельства о рождении (в том числе и маленького Александра, в которое было вложено отозвавшееся в сердце Шарлотты болью свидетельство о его смерти). Фотографии всех членов семьи, вызвавшие у нее странное, щемящее чувство: Александр и Вирджиния улыбаются друг другу на палубе парома кольцевой линии Нью-Йорка, на фоне силуэта города — снимок был сделан еще до их свадьбы; она сама, совершенно голенькая, счастливо плещущаяся в детской ванночке, и еще один снимок: она лежит, улыбаясь, в ночной рубашечке на коленях у Вирджинии; надутая Георгина в самой первой ее школьной форме, даже тогда уже очень длинная и худая, за руку с Няней, на ступенях у северного фасада дома, Макс в крестильной рубашке на руках у Малыша, Малыш на церемонии университетского выпуска, в мантии и шапочке, смеющийся, протягивающий руки к фотоаппарату, которым снимала Вирджиния; Фред III и Вирджиния, танцующие в гостиной дома на Бичез, смеющиеся, явно репетирующие новый номер и снятые очень давно, много лет тому назад.

— Господи, — проговорила Шарлотта, и глаза ее в который уже раз за эту неделю наполнились слезами, — мамочка, как же мне тебя не хватает!

Теперь оставался неразобранным только один ящик, и вряд ли можно было ожидать, что там найдется что-нибудь интересное. В ящике этом лежали папки, а в папках были собраны счета: за одежду, драгоценности, мебель, детские игрушки, за подарки к рождественским праздникам. Шарлотта сидела, скрупулезно просматривая эти счета и пытаясь представить себе то, о чем в них упоминалось: изумительный дом для кукол, который им подарили однажды на Рождество, прекрасно, со всеми мельчайшими деталями, сработанный резчиком из Йоркшира; бальные платья, что носила ее мать; новый большой рояль, который мама купила, когда Шарлотте исполнилось десять лет и у нее обнаружились особые способности к музыке; ее и Георгины конфирмационные платья; костюмы, которые шили Максу к Итону, — счет за них был в папке одним из последних.

Вот она добралась до самой последней папки — фактически до самой первой, потому что она просматривала их в обратном порядке, — здесь были счета за всю их детскую одежду: за платья и пальтишки, за полные комплекты для младенцев, за детские кроватки, манежи и коляски. Здесь же лежал и счет за платье, в котором ее крестили, даже не счет, а красивый фирменный бланк, какие обычно отправляют клиентам в знак благодарности, — и тут Шарлотта вдруг остановилась, замерла на мгновение, перестав перелистывать бумажки, слегка удивилась, потом ее удивление резко возросло, и она насторожилась. Зачем платье для крещения? Почему для нее понадобилось новое платье? Им много, очень много раз рассказывали, что у них в семье есть крестильная рубашка, сшитая когда-то давно из подвенечного платья прапрабабушки Александра. В ящике Вирджинии лежала фотография, на которой был изображен Макс в этой рубашке; на другом снимке улыбающаяся Вирджиния стояла в гостиной перед самым большим из их каминов, торжественно держа на руках маленькую Георгину, облаченную в ту же рубашку. Это одеяние было одной из очень важных тем в их семейных преданиях, всем им приходилось по многу раз слышать о нем; так почему же ей, Шарлотте, не надели эту рубашку? «Возможно, просто потому, что я оказалась самым первым ребенком», — подумала она и покачала в удивлении головой: с чего вдруг она решила, что это может иметь какое-то значение? Может быть, это платье подарила ей Бетси; может быть, семейная рубашка куда-то запропастилась или была в это время в починке, в чистке, в стирке. Может быть. Все может быть.