Современная финская новелла - Мартти Ларни

Жалость стеснила и переполнила душу Айле. И надо же старому человеку так рыдать… Она поднялась из своего укрытия, осторожно подошла к старой женщине и тронула ее за плечо.

— Entschuldigen Sie bitte, entschuldigen[39] — встревоженно сказала Айла.

Старуха обернулась, перевела дух и разразилась громкой, ужасной бранью. Хорошо еще, что Айла не все понимала. Она убежала бы снова, если бы старуха не схватила ее крепко за руку. Уж их-то, заграничных шлюх, она, конечно, узнала, и если бы господин Аккерман вернулся, то господин Аккерман воздал бы им по заслугам, он бы, конечно, разогнал всяких там турок и всю остальную мерзкую компанию, которая угнездилась здесь, на землях господина Аккермана. Потому что господин Аккерман был всему здесь хозяин, и, если бы он вернулся, в желтом корпусе настали бы другие порядки, это точно, потому что кто-кто, а господин Аккерман умел навести дисциплину и научить порядку, она это знает, двадцать лет служила ему…

Айла вырвала руку и кинулась наутек. Она добежала по примятой траве до дома, но не осмелилась войти сразу, боялась, что ее заметят, и спряталась в тени деревьев. Одышка постепенно унялась, испуг и отвращение умерились, и она вдруг поняла душу этой женщины, что было единственным смыслом ее жизни. Господин Аккерман, вероятно, навеки останется для нее хозяином. А за хозяйским добром следовало присматривать, неусыпно беречь его от турок и прочих бандитов.

В роще, за оградой, слышались голоса. Значит, остальные убежали туда. Отчетливее всего доносился смех Хелены. Айла направилась в ту сторону. Вишни были почти съедены, теперь все только дурачились да хохотали. Герт и Хелена обнимались, Ленну кидала в рот последние вишенки.

— Вот она идет. Куда ты пропала? — спросила Хелена.

— Ушибла колено.

Айле не хотелось рассказывать о фрау Захн. Она боялась, что никто ее не поймет. Расскажи она, как старуха рыдала, все бы наверняка лишь посмеялись, до того осточертело им ее соглядатайство и сплетни.

Вдруг она поймала на себе взгляд Дитриха. Пускай себе смотрит, у него же есть подружка в городе. Напрасно надеешься чего-нибудь от меня дождаться, думала Айла. Однако вдруг все стало смешить ее: шутки, ужимки турка, летящие в траву вишневые косточки.

Турок поплевал на ладони, взялся за большущий камень и крякнул. Вот он выпрямился. Сумасшедший, куда он его тащит, с больным-то сердцем? Что он хотел этим доказать, силу свою или что, дескать, наплевать ему на болезнь?

Посинев от натуги, скрипя зубами, он донес камень до дерева, бухнул его оземь и со смехом вернулся к остальным.

Когда наконец отправились по домам, Угур поотстал от других и крикнул Айле:

— Ай-ай-ай, я боюсь идти один, у-у-у, у-у-у, такая темнота, liebe[40] Айла, liebe, liebe Айла!

Айлу разбирал смех. Она остановилась, оглянулась. Турок выбежал из темноты, взял ее за плечи и поцеловал прямо в губы. Айла остолбенела, вырвалась из его объятий и вбежала в дом.

До отъезда оставалось всего четыре дня. На фабрике Айла не смела взглянуть турку в глаза. Потом Угура послали работать в другое здание, и два дня о нем ничего не было слышно.

«Первый поцелуй, — думала Айла про себя. — Как о нем пишут во многих книгах, о первом поцелуе? Двое встречаются, глядят в глаза друг другу, гуляют допоздна, где-нибудь незаметно для себя останавливаются и вдруг, охваченные необычайной дрожью, губы касаются губ другого — подобно уголькам. А поцелуй турка? Он возник вроде как из пустоты, безо всякого ожидания, без искорки любви. Или все-таки Угур… Неужели кто-то мог заинтересоваться именно ею? А что, если этот поцелуй и вправду знак любви, знак ее тревог и обещаний?»

Айла стирала и гладила в дорогу. Вопреки предположениям, никакого разговора о вишнях не произошло, хотя фрау Захн и донесла о происшествии Хейсенбюттель. Впрочем, у фрейлейн и без того хватало обид. Директор, как говорили, обручился со своей новой подружкой.

— Погоди ты укладываться, дурочка, у нас же еще целых два дня впереди, — охала Хелена.

— Пусть все будет готово, не суетиться же в последний день.

Удивительным было предвкушение возвращения в Финляндию, в родную, за сотни километров отсюда даль. Даже банки с огурцами казались не такими тяжелыми — от сознания, что поднимать их теперь уже недолго. В обеденный перерыв к девушкам подошла Эльфрида, глаза у нее блестели, она покопалась в сумочке и протянула фотокарточку, на обороте которой было написано шариковой ручкой: «Vergesse mich nicht. Elfriede»[41].

— Пишите, не забывайте писать, битте, — вымогала обещание Эльфрида.

— Напишем, конечно напишем, — пообещала Айла, дожевывая бутерброд.

Внезапно кто-то рванул настежь дверь столовой и встал на пороге. Это была Айлина соседка по морковному конвейеру, очкастая сухопарая женщина. Растерянность и ужас были у нее на лице.

— Что такое? Что случилось? — спросили у нее.

— Mein Gott…[42] — Женщина не в силах была говорить, лишь показала рукой во двор и зарыдала. Все сгрудились у окна. Кого-то несли на носилках к машине, видимо покойника, судя по платку, закрывавшему лицо. Понемногу выяснилось, что это кто-то из турок — полез ковыряться в неисправном аппарате и получил удар током.

— Кто? Который из них? — спрашивали у очкастой.

— Да тот молодой, не помню имени.

— Угур? — спросила Айла, хотя почему-то уже была уверена в этом.

Да, кажется, Угур. Он, он.

Все вышли во двор, Айла тоже. Машина с носилками уже отъехала; только фрейлейн Хейнсенбюттель шныряла туда-сюда в толпе. Люди расспрашивали друг друга, узнавали подробности, отходили, качая головой.

Айла пошла к дому, поднялась по ступенькам к себе и рухнула на постель. Сердце стучало, до боли колотилось о ребра и рвалось на волю из ставшей нестерпимой тесноты. Сквозь плач она услышала шаги, на плечи ей легли ладони, и Ленну коротко сказала:

— Ой, и ты уже слышала…

Айла устыдилась своих слез.

— Плачь, плачь, — сказала Ленну, — я тоже поревела во дворе.

Айла обняла Ленну и плакала долго, в голос, не стыдясь, как если бы выплакивала одним плачем все свои беды. Ленну — друг, понимает ее, от Ленну скрывать нечего.

Уезжать надо было рано утром. Айла проснулась раньше всех и прислушалась к звукам. Где-то в деревне горланили петухи, щебетали птахи в саду, кто-то толкал под окном скрипучую тележку. Айла вспомнила Угура, и внутри у нее как будто что-то оборвалось, однако она превозмогла подступившую слабость и встала.

Добрый час девушки ожидали автобуса на ближайшей остановке. Однако автобус, который должен был отвезти их в город, почему-то не пришел вовсе.

— Теперь мы опоздаем на теплоход, — хныкала Хелена. — Что делать?

— Бежим на фабрику. Может, на лошади подвезут…

Так, с сумками, они впопыхах вернулись в барак. У фрейлейн был отсутствующий вид, она разводила руками, словно не понимала в чем дело и что за спешка. В барак случайно зашел Вернер, муж Лотты, и увидел грустные лица девушек.

— Я вас подброшу до города, — сказал Вернер.

Фрейлейн стала возражать: фабричный «пикап» нужен именно сейчас, нужен для более важных дел, а девочки пусть берут такси.

— Живо, девочки, в машину, — сказал Вернер непререкаемым тоном.

В кузове было полно ящиков. Девушки кое-как втиснулись, согнувшись и подобрав ноги под себя.

— Ну вот, alles fertig?[43] — спросил Вернер, и машина тронулась.

Айла обернулась к заднему стеклу. Все уже работали; одна фрейлейн Хейсенбюттель стояла на крыльце барака и с ненавистью глядела им вслед. В ее фигуре была усталость, комбинация неопрятно выглядывала из-под платья; через минуту от фрейлейн осталось на ступенях лишь расплывчатое пятно, и вся фабрика скрылась из виду, исчезла. «На веки веков», — подумала Айла.

В пути почти не разговаривали. Хелена смотрела на дорогу и перебирала в пальцах тонкую золотую цепочку — подарок Герта. Айла думала об Угуре. Где же его похоронят? Может, отправят гроб домой, в Турцию?

— Не жарко? Можно опустить стекло, — сказал Вернер.

— Открой, пожалуй.

Вернер все-таки славный. Повез их, не обратил внимания на кудахтанье фрейлейн. Поехал, только чтоб им помочь, а сам ничего, кроме неприятностей, не получит.

— Да, погиб турок, — сказал Вернер. — Эти станки у них до того запущены, старые, хлам. Чудо, что раньше никто не угодил на тот свет. Ну, теперь эта проклятая техника поскучает, нас к ней не заманишь.

— Was bitte?[44] Не поняла, — сказала Айла.

— Турка, говорю, жалко.

В городе шел дождь. Девушки бегали по магазинам, разглядывали одежду и высчитывали в уме, сколько заработано в переводе на финские марки, что они могут купить, а что нет. И хотя Айлу угнетало сознание, что, бегая вот так по магазинам, она оскорбляет память об Угуре, это чувство скоро уступило место другому, неподвластному ей: слишком долго ждали они дня, когда смогут на собственные деньги накупить кофточек и всякой всячины. Лишь некоторое время спустя они разочарованно сообразили, что деньги кончаются с катастрофической быстротой: бо́льшая их часть ушла на уплату за билеты на теплоход, а синий свитер ангорской шерсти, присмотренный Айлой, так и остался висеть в витрине.