Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Если даже известие о том, что израильтяне в очередной раз бомбили Ливан, заставило его так болезненно сморщиться, легко можно было представить, как он отреагирует на это безмятежное предложение начать новый виток кровавой арабо-израильской войны.

Но Андрей Дмитриевич не спешил с ответом. Он задумался. Сперва мне показалось, что он подыскивает слова, стараясь не обидеть собеседника чрезмерной резкостью. Но потом я увидел, что он всерьез рассматривает «безумную» идею Семена Израилевича, как-то там проворачивает ее в своем мозгу, взвешивает все возможные последствия ее осуществления. И только покончив с этой работой, тщательно рассчитав все «за» и «против», он наконец ответил.

Но его ответ был совсем не тот, которого я ожидал, который подсознательно считал даже единственно возможным.

— Что ж, — спокойно сказал он. — Пожалуй, в сегодняшней ситуации это и в самом деле был бы наилучший вариант.

Это был шок.

Шоком тут была не столько даже поразившая меня неожиданность ответа, не столько несовпадение вывода, к которому он пришел, с тем, которого я ожидал, в котором не сомневался.

Гораздо больше тут поразило меня совсем другое.

Такого человека я в своей жизни еще не встречал. Все люди, которых я знал, с которыми мне приходилось общаться, вели себя в подобных ситуациях совершенно иначе.

Я уж не говорю о себе.

О чем бы ни шла речь, какая бы ни была затронута тема, свое мнение по обсуждаемому вопросу я всегда знал наперед. Собеседник, бывало, еще не успеет даже договорить, а у меня ответ уже готов: я нетерпеливо подпрыгиваю на стуле, не могу дождаться, когда же он наконец доведет свою мысль до конца, чего он там мямлит, ведь я давно уже схватил его мысль, понял ее с полуслова. Пусть же он наконец замолчит! Даст мне скорее, пока я не позабыл все свои аргументы, как можно убедительнее возразить ему, ответить!

А тут передо мною сидел человек, для которого просто не существовало мнения, которое не нуждалось бы в том, чтобы рассмотреть его самым тщательным образом. Он считал для себя обязательным внимательно вдуматься в любую мысль, кем бы она ни была высказана и какой бы безумной или даже глупой она ни казалась.

Я сказал, что он считал это для себя обязательным. Да нет! Он просто не умел иначе. Это было органическое свойство его личности, его человеческой природы.

Как я хотел бы — не то что научиться вести себя в подобных ситуациях так же, как Сахаров (я понимал, что так — не смогу никогда), — но хоть немного приблизиться к этой спокойной, взвешенной, раздумчивой манере ведения спора. Но стоило мне только начать, как я тут же забывал об этих своих благих намерениях. Верх сразу брала моя еврейская запальчивость, моя еврейская убежденность, что ответ на все возникшие вопросы — и даже на те, которые еще только могут возникнуть, — мне уже заранее известен. (Как говорил в таких случаях мой друг Гриша Поженян: «Когда вы шли туда, я уже шел обратно».)

Но почему, собственно, я решил, что эта свойственная мне манера вести спор — именно еврейская? Может быть, просто у меня такой характер?

Да, характер… Конечно, и характер тоже. Но откуда он взялся, этот мой сволочной характер?

В «Хулио Хуренито» Эренбурга — тоже своего рода энциклопедии нашей жизни, — когда дело доходит до обсуждения проклятого еврейского вопроса (а как же — без него?), кто-то из учеников Великого Провокатора говорит:

— Учитель! Но разве евреи не такие же люди, как мы с вами?

И к общему изумлению Учитель отвечает, что, конечно же, безусловно не такие. И чтобы доказать несомненную справедливость этого своего утверждения, тут же проделывает с учениками такой эксперимент. Обращаясь к каждому, он говорит: представьте себе, что из всех слов человеческого языка вам надо было бы выбрать только одно из двух: «да» или «нет». Что бы вы выбрали?

Каждый ученик, поразмышляв вслух на эту тему, в конце концов выбирает «да». И только иудей Илья Эренбург — не автор, конечно, а персонаж, но в то же время и двойник автора, его, так сказать, второе я, — решительно выбирает «нет».

Не знаю, как обстоит дело с другими евреями, но ко мне это относится в полной мере. И не только, так сказать, на философском, но и на самом простом, примитивном, бытовом уровне.

«Нет» — первое мое слово. С него я начинаю каждую свою фразу. Не только возражая собеседнику, но даже (иногда случается и такое) соглашаясь ним.

— Нет, — говорю я, — но…

Это уже как бы инерция стиля. Но в то же время и — свойство души.

Нет, я не такой, как Сахаров. И таким, как он, мне уже не стать.

Очаровавшая меня сахаровская манера общения с собеседником была для меня недостижима. Но — странное дело! — хоть я мысленно и свел эту недостижимость к неисправимо еврейским чертам и свойствам своего характера, особенность этого сахаровского стиля поведения вовсе не представлялась мне чертой национальной — то есть русской. Это было его индивидуальное, сугубо личное свойство. Просто он был мягче, интеллигентнее, мудрее, взвешеннее, спокойнее, чем я. В остальном же мы с ним были людьми одной группы крови. Он принадлежал к той же России, к которой принадлежал, частицей которой был и я тоже.

Чувство это было очень отчетливым еще и потому, что где-то рядом существовала и другая Россия, слиться с которой я — при всем своем желании — не мог. Да, по правде говоря, и не хотел.

Естественно предположить, что та, другая, отталкивающая (лучше даже сказать — выталкивающая) и пугающая меня Россия — это была Россия улицы, Россия неведомой мне — книжному, кабинетному человеку — темной народной стихии. Но нет! Ее-то я как раз почему-то (может быть, по незнанию?) не боялся.

В нашей коммуналке, где прошло мое детство, в крохотной шестиметровой комнатке при кухне жила семья тети Вари Мешенковой, нашей лифтерши. Их было четверо — сама тетя Варя, муж ее Сергей, тихий, спившийся человек, скоро умерший, старший их сын Андрей и младший — мой сверстник — Шурка, запомнившийся мне главным образом тем, что он надолго запирался в общей нашей коммунальной уборной, чтобы всласть там покурить, — за что ему всегда крепко доставалось от соседей.

Время от времени к Мешенковым приходили какие-то их дружки-приятели, с которыми Варя и Сергей (в тесноте, да не в обиде) устраивали какие-то посиделки. Выпивали, закусывали чем бог послал и пьяненькими дребезжащими голосами пели почему-то всегда одну и ту же песню: «Когда б имел златые горы и реки полные вина…» (С тех пор эта милая и, в сущности, лирическая песня — именно она, а не классическая «Шумел камыш…» — прочно ассоциируется у меня с пьянством и пьяницами.)

Эти — чуть ли не ежевечерние — мешенковские посиделки были вполне безобидны. И поэтому я был прямо-таки изумлен, когда отец однажды признался мне, что всякий раз, когда он слышит эти пьяные поющие голоса, ему становится как-то неуютно и даже страшновато. Сейчас я уже точно не помню его слов (дело было еще до войны, я был мальчишкой), но смысл помню отчетливо: в песне про златые горы и реки полные вина, исполняемой пьяными мужскими и женскими голосами, отцу мерещилось что-то жуткое, пугающее, потому что голоса эти вызывали у него какие-то неведомые мне, недоступные моему воображению ассоциации. Может быть, это были какие-то смутные воспоминания о еврейском погроме?

У меня, понятное дело, никаких таких ассоциаций быть не могло. В моем душевном опыте не было никакой опоры, никакой — даже самой малой — зацепки, которая помогла бы мне не только почувствовать, но даже просто понять изумившую меня реакцию отца.

Ну это — в детстве. Тогда у меня, естественно, и не могло быть такого опыта. Но и за всю последующую мою жизнь это мое детское самочувствие не изменилось. Весь мой жизненный опыт за все прожитые годы (увы, весьма уже немалые) так и не обогатил (лучше сказать — так и не отравил) мое сознание другими впечатлениями, так и не внушил мне того чувства опасности, постоянного страха, которым был отравлен мой отец.

Скорее — напротив. Жизнь то и дело — будто нарочно — обогащала меня совсем другими, противоположными впечатлениями, словно кто-то — там, наверху, — решил утвердить меня в этом моем жизнеощущении, доказать мне, что прав я, а не мой отец.

Вот одно из таких, словно нарочно подсунутых мне доказательств.

Дело было в Комарове, под Ленинградом. Мы с женой гуляли по поселку, забрели довольно далеко. Шли по какой-то пустынной улочке и увидали трех мужиков, которые стояли у забора и отправляли малую нужду. Один из них повернулся к нам всем корпусом, так что весь его инструментарий был хорошо виден, и заплетающимся языком (он был сильно подшофе) спросил:

— Эт-то Ком-марово?

Слегка шокированный (как-никак я был с дамой), я ответил ему не слишком приветливо:

— Комарово, Комарово… Повернись — и давай, делай свое дело…