этому способствовало уничтожение «тайной канцелярии». Но поверка доносов была затруднительна, обвиняемые всегда находили множество средств оправдаться. Действительно, управители Сибири долго и много отписывались, пока совершенно не запутывали дела. Пример можно было видеть на деле Якоби. По этому поводу Екатерина надписала на нем: «Читано перед нами несколько тысяч листов под названием сибирского якобиевского дела, из коего мы иного ничего не усмотрели, кроме ябеды, сплетен и кляуз». Этими словами, было положено подозрение на сибиряков, подозрение совершенно не оправдавшееся, которое послужило к дальнейшим недоразумениям. «Слова эти были клеймом на сибиряков, — говорит иркутский летописец, — за которое они впоследствии дорого поплатились. Горе отдаленной провинции, — прибавляет он, — ежели правительство поставит между ей и собою оплот предубеждения». Тем не менее к правителям Сибири правительство начинало быть бдительнее. Так, Нагель при Павле I был привезен из Иркутска с фельдъегерем для личного объяснения с государем по поводу какого-то доноса и снова возвращен, когда имп. Павел вспомнил, что его знал в каком-то полку. В это время смены правителей делаются только чаще. Так, после Штрандмана был в Иркутске Леццано, гордый, надменный и сухой, как говорит о нем летописец. Леццано этот не поладил с комиссариатским начальником Новицким и вызвал жалобы иркутских жителей, увлекшись разведением огородов, обсаживанием города березками и проч., чем тяготились жители. На ревизию прибыл немедленно сенатор Селифонтов. Он сошелся с Новицким и представил Иркутскую губернию «в таком бедственном положении, что на нее без слез взирать невозможно». Леццано был удален немедленно от должности, а Селифонтову приказано от правительства представить, какими мерами думает он исправить положение Сибири. Его мнение состояло в том, чтобы Сибирь разделить на три губернии и соединить ее под управление одного генерал-губернатора, облеченного особенною высочайшею доверенностью. Таким образом, Селифонтов вновь проектировал одно усиление власти. Оставался вопрос: кого облечь властью. Назначили Селифонтова. При этом дана была ему особая инструкция для управления, существовавшая 20 лет вплоть до назначения Сперанского. Сибирские правители в это время успевают склонить правительство к мнению, что все беспорядки в Сибири происходят от ябеды и кляуз местных жителей, а не от неистовств администрации. Селифонтову говорится в инструкции, что «по духу ябеды, издавна замеченному между сибирскими жителями», тех, которые имеют беспокойный характер и могут влиянием своим на общество препятствовать благим мерам правительства, ссылать в отдаленные места. Это послужило для сибирских губернаторов правом карать челобитчиков. Опираясь на это право впоследствии, Трескин и Пестель развернули свою страшную систему. Селифонтов сочувствовал бедствующей Иркутской губернии, как видно, только до тех пор, пока не въехал в Сибирь. Облеченный громадною властью, он явился «как вице-рой, — говорит летописец, — все пало ниц и безмолвствовало». Селифонтов оставил жену в Тобольске, а в Иркутск привез свою наперсницу мадам Бойе; она остановилась в генерал-губернаторском доме. «Сейчас, — говорит тот же летописец, — догадались, через кого надобно обделывать дела, и обделывали». При Селифонтове управляли, таким образом, мадам Бойе и секретарь Бакулин, который, разделив Сибирь на комиссарства, продавал их управителям, кто больше даст. Порядки явились прежние. При Селифонтове проезжало посольство Головина. Губернатор Корнилов, между тем, не ладил с Селифонтовым, как Новицкий с Леццано; он передал положение дел Головину. Дошло дело до Петербурга, и указом был сменен Селифонтов с запрещением въезжать в столицы. Так кончилось его вицеройство. После Селифонтова назначается Пестель[123] и привозит с собою Трескина. В эту эпоху мы видим, что сами смены управителей и обличение злоупотреблений, не прекращавшихся, в Сибири являются только орудием для чиновничьих интриг. Доносы и обличения сыпались из Сибири, но каждый обличал предшествовавший порядок с тем, чтобы сесть на место предшественника и, забрав власть, подражать ему и делать то же. Таким образом, самый беспорядок в России служил поводом играть в места для сибирских чиновников. Смена генерал-губернаторов не помогла делу, а усиление их власти и доверие становились только средством для них разделить отдаленную провинцию между своими любимцами. Управление Пестеля послужило завершением всего предшествовавшего и последней попыткой приложить способ управления самовластия и подавления.
Пестель, понимая ошибки своих предшественников, решился первым делом упрочить свою власть в Сибири и обеспечить ее надолго. Он управлял Сибирью 14 лет до Сперанского и в это время возвел предшествовавшую систему до крайнего развития, опираясь на все предыдущие уполномочия и вытребовав новые. Пестель решился начать управление не с разоблачения злоупотреблений, как его предшественники, но с уничтожения жалоб и пресечения всякой возможности жаловаться. Тупой и ограниченный по способностям, но злой и самолюбивый, он явился в Иркутск с тем, чтобы вместо приветствия объявить обществу: «При назначении меня генерал-губернатором в Сибирь первая моя всеподданнейшая просьба была, чтобы переменить здесь белые воротники. Я был в Вятке на следствии, и там тоже белые воротники и все наголо ябедники». И Пестель засмеялся гнусливым, зловещим смехом». (Пояснен, к иркутской лет. в чтен. 1853 г., кн. 3, стр. 72). Таким образом, Пестель отнесся с явным недоверием к обществу и объявил, что будет искать причины зла в нем. По убеждениям это был защитник всякого начальнического авторитета; утвердить такой авторитет он поставил своею целью, а общество должно было погрузиться в безмолвное повиновение. В помощники он выбирает расторопного и распорядительного почтамтского чиновника Трескина, без которого не решался ехать в Сибирь. Это был раб и наперсник Пестеля. Пестель ему безусловно верил во все время своего управления, он предоставил ему полную свободу и власть, какую только мог ему передать на основании инструкции; а инструкция эта была всемогуща. Личность Трескина так характеризует г. Вагин: «Это был человек умный и деятельный», до известной степени, конечно, «но его ум и деятельность были не государственного человека, а канцелярского и полицейского чиновника. Они были устремлены только на мелочи и многописание. Трескин был превосходный исполнитель, как большая часть людей этого рода, он мог быть только хорош в хороших руках. Его предоставили самому себе, облекли высокой властью. В нем вполне развились полицейские замашки, и из него вышел невыносимый деспот». Как человек, как семьянин Трескин даже был добр; впрочем, подобных качеств не чужды самые кровожадные звери, любящие своих детенышей.
В своем управлении Трескин руководствовался вполне собственным усмотрением. «Законов он не исполнял, на министерские приказания не обращал никакого внимания», — сообщают исследования г. Вагина, он позволял себе величайшие самоуправства. Его защитник и поклонник Геденштром говорит, что «губернию он считал вотчиною, а себя — полновластным в ней приказчиком или управляющим». «Даже помещичий произвол никогда не достигал в России
