Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

Помогите Президенту

И в сомненьях и в борьбе.

Он Россию, как легенду,

Молча выносил в себе.

И поэтому, быть может,

Свет горит в ее судьбе.

Средь друзей его надежных

Птица Феникс на гербе.

Дайте время – он сумеет

Так Россию вознести,

Что считаться будут с нею

Те, с кем нам не по пути.

Помогите Президенту.

И совсем не потому,

Что он принял ношу эту.

Просто мы нужны ему.

Просто мы одной закваски.

И когда-то вышли с ним

Из веселой русской сказки,

Где Иван непобедим.

Ну прямо пахнуло знакомыми ветрами с «Малой земли»…

Но возможно и возражение: а чем ваша герметичность лучше? Оборотная сторона советской несвободы! Вот Вознесенский спорил с настырным Хрущевым, убеждал его в своей лояльности, а потом в 1966 году в Лондоне появился сборник «Мой любовный дневник», где в предисловии обнажена подоплека его авангардной поэтики: «Вознесенский умеет протаскивать <произведения> через цензуру, прикрывая… неясным смыслом всей поэзии, т. е. просто дезориентируя цензоров». Выходит, прав был Хрущев, разоблачавший двурушников от поэзии. А в сущности вся элитарная замысловатость была обусловлена пресловутой подцензурностью ровно в той же мере, что и банальная доступность.

Полемику в стиле «дурак – сам дурак» легко продолжить.

Авангардист. Так то ж Вознесенский, а были ведь вольные лианозовцы…

Традиционалист. Так то ж Исаев, а был ведь безупречный Тарковский…

Приходится признать, что стилистическая ориентация решающего значения не имеет.

И тут надо вспомнить о двух взаимосвязанных фактах нашей литературной жизни.

Первое. Уничтожение в конце восьмидесятых годов советских цензурных барьеров de facto привело не к «равноправию» направлений и творческих манер, но к новым аберрациям, прежде всего к «авангардистскому реваншу». На волне популярности «возвращенной литературы» произошел мощный вброс в литературную повседневность некогда «непроходимых» текстов – преимущественно «герметичных», не рассчитанных на широкого читателя, а порою и ни на какого читателя вообще. Этот всплеск интереса к «неизвестному авангарду» был обусловлен историко-литературным (читай «научным») стремлением к полноте картины, а также причинами эмоционального свойства: естественным желанием восстановить справедливость, воздать по заслугам тем, кто десятилетиями (часто – до самой смерти) оставался в безвестности – от чинарей до лианозовцев». Что ж, эти обоснования для коррекции поэтической панорамы глубоко почтенны и закономерны.

Замечательно, что увидели свет тексты Введенского и Олейникова, Вс. Некрасова и Г. Айги, М. Еремина и М. Сухотина. Однако попытки совместить историю литературы с живой поэтической практикой пошли вразрез с никем вроде бы не оспоренными теориями литературной эволюции. Стремление канонизировать заведомо «младшую», «новаторскую» (в тыняновском смысле слова) линию развития поэзии со всею прекрасною ясностью обречено на неудачу, а из благородной и достойной неподцензурности кандидатов в классики от авангарда отнюдь еще не вытекает истинность создаваемых вокруг них околонаучных мифов. Между прочим, мифы эти касаются не только авторов как таковых, но и литературной ситуации в целом, например, засилья якобы толстых журналов, насаждающих традиционную и тривиальную поэтику и поэзию. Многие из ранее не печатавшихся поэтов, сохранивших лицо и голос в глухие годы безвременщины, в эпоху новой поэтологической мифологии пережили серьезный надлом. Чтобы без нужды не травмировать травмированных, укажем хотя бы на судьбу мэтров рок-поэзии, стремительно и прямиком попавших из андеграуда в «оверграунд»: дистанция от текстов формально и идейно оппозиционных («Мальчики-мажоры» Шевчука) к нейтральным, лишенным подпитки запретностью («Последняя осень») не только велика, но и красноречива.

Второе. В последние годы в силу причин вполне объективных катастрофически сократилось число непрофессиональных ценителей поэзии. Скажем, поставлявшая немало таких читателей прежняя научно-техническая интеллигенция – теперь (ежели она вообще существует!) занята совсем другими, более насущными проблемами. Меньше стало и читателей журналов, покупателей книг, посетителей библиотек. И в этих условиях радикальное преобладание герметичной поэзии над «доступной» может привести к окончательному разобщению поэтов с большинством непрофессиональных читателей, для которых «понятность» служит немаловажным условием чтения, необходимой основой для постижения более глубоких смысловых пластов стихотворных текстов. Во многих западных странах такое разобщение ныне – свершившийся факт: отсутствие отчетливой установки на «внятность» привело к тому, что почти единственными «потребителями» стихов стали филологи, да еще – студенты, изучающие тот или иной язык.

В некоторых университетах существует должность poet in residence: поэт может и не читать какой-нибудь конкретный курс лекций, но в течение учебного семестра должен жить в университетском кампусе – бок о бок со студентами, имеющими возможность в любое время обратиться к нему за той или иной консультацией. При этом ценится не столько «продукция» стихотворца, сколько привходящие обстоятельства, не «художественный уровень», масштаб и значительность поэзии, но «языковая компетенция поэта», его стилистическое чутье, данные эксперта в области лингвистики и литературы. Предполагается (и справедливо), что поэт лучше обычного носителя языка владеет разнообразными нюансами художественной и бытовой речи и, с другой стороны, может дать квалифицированную консультацию в области классической литературы. Роль стихов при этом негласно сводится к лингвистическому и поэтическому прецеденту, лингвистическому эксперименту, именно благодаря своей уникальности способному пояснить некие стилистические (лексические, грамматические) особенности языка. Как зафиксировать исключения из правила о принадлежности глаголов на -еть к первому спряжению? Затвердить стишок-считалочку: «смотреть, видеть, ненавидеть, и зависеть и вертеть, и обидеть и терпеть» – это все второе спряжение – запомнили, господа русисты?

…Как весело в молодые и не очень молодые годы обнаружить в памяти нового знакомого свои любимые стихи. Рентгеновский снимок эстетических пристрастий, мгновенное сканирование вкуса: ага, он и это любит, и это, и даже – это, не очень популярное, не хрестоматийное, – мой человек, близкий, интересный, понятный!.. Всяк помнит, что подобное стремительное сближение не всегда основано на сплошном знании текстов, достаточно бывает мельком указать на отдельные слова, на сухой остаток «содержания» – без понятности и понимаемости поэзии тут не обойтись. Очень любопытны в этой связи недавно (в том числе и в предыдущем номере «Ариона». – Примеч. ред.) обнародованные в печати эксперименты М. Л. Гаспарова, попробовавшего перевести некоторые стихотворения XIX века «с русского на русский»: письменно зафиксировать этот самый сухой остаток смысла, добиться, чтобы «плавные и благозвучные» стихи не «убаюкивали сознания».

Вот что получилось, например, с батюшковским стихотворением «Мечта».

У Батюшкова:

Подруга нежных муз, посланница небес,

Источник сладких дум и сердцу милых слез,

Где ты скрываешься, мечта моя, богиня?

Где тот счастливый край, та мирная пустыня,

К которым ты стремишь таинственный полет?

Иль дебри любишь ты,