Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

противопоставлено не традиционному высокому романтизму, но современному поэтическому «мейнстриму», который, «после концептуализма», неизбежно строится на подчеркнутой субъективности. В том-то и дело, что сегодня и архаисты, и новаторы в равной степени акцентируют уникальность, неповторимость поэтического высказывания, в этом пункте сходятся акмеистический лаконизм и телеграфное письмо, условно говоря, Сергей Гандлевский и Данила Давыдов. Всякий говорит: вот мои стихи, вот мое кредо, моя собственная поэтическая интонация. Амелин идет поперек дороги, против рожна, парит «над схваткой», делает вид, что вообще не замечает ее.

Всерьез ли эта барочная вязь? Вопрос праздный, как и любое вопрошание, испытывающее на прочность то, что уже давным-давно выдержало все проверки. Стилистику не выбирают, как не выбирают голос, – все это существует до нас и независимо от нас, как мир, пребывающий в своем самодостаточном «величестве». Вот что, в первом приближении, говорит нам М. Амелин, и неважно, пишет ли он о Языкове или о языке циклопов, о Риме или о Тишинском рынке.

Стихи Дмитрия Воденникова в компании сверстников, внимательно относящихся к лирической памяти, могли бы выглядеть странно – слишком уж его герой погружен в перипетии дня сегодняшнего, неизбежно ироничен и повадлив на изящные провокации, обаятельные театральные эскапады. Уж если о «высоком», то вот как:

Когда бы я как Тютчев жил на свете

и был бы гениальней всех и злей –

о! как бы я летел, держа в кармане

Стромынку, Винстон, кукиш и репей…

Однако стихи Воденникова подобраны так, что после амелинских барочных опытов у читателя не возникает ощущения диссонанса. Даже эпитет «пурпурогубый» обнаруживается в стихотворении, посвященном, кстати сказать, «Исааку, Аврааму и Сарре». Стихи словно бы обретают в «неоклассическом» контексте сборника некое новое измерение. Тут не просто опосредованные стойким образом «лирического героя-любовника» стилизованные нежности по отношению к себе любимому, не только всегдашний театрализованный холидей, но и присутствие некой подспудной неигровой скорби:

Я быть собою больше не могу:

отдай мне этот воробьиный рай,

трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай

(а если не отдашь, то украду).

Худо ли, хорошо ли, когда – Ходасевич в квадрате: «Мне невозможно быть собой…» плюс «Разве мальчик в Останкине летом…»? По мне, так очень даже хорошо и складно. Детские воспоминания переведены не на язык приблатненной евтушенсковской «Марьиной-шмарьиной рощи» и даже не на суровый ностальгический диалект улицы «Орджоникидзержинского», по Гандлевскому. Вечно балансирующий между инфантильностью и буффонадой взгляд на вещи, столь свойственный герою Воденникова, обнаруживает добавочный смысл. Становится понятно: да, этот мальчик-шутник шутит и грустит всерьез, а не ради картинного жеста…

Миражная интонация детства, спонтанной непосредственности, обдуманно-случайных обмолвок – все это в высшей степени свойственно и поэзии Инги Кузнецовой:

сны-синицы во мне теснятся

вот проклюнутся и приснятся

тихо выпадут из груди

Очень эффектны эти моментальные снимки, воспроизводящие зоркость, давно утраченную теми, кто повзрослел решительно и бесповоротно, воскрешающие оптику и метафорику наблюдателя, для которого все звуки таинственны, а предметы обихода кажутся непомерно большими. Но сходство «угла зрения»: «короткий сон бесшумный как индеец» (у Кузнецовой) и «Опять сентябрь, как будто лошадь дышит» (у Воденникова) – обманчиво. Для И. Кузнецовой наивная естественность – только средство, один из способов сформулировать вполне «взрослые» вопросы о себе и о мире. Ее стихотворение – всегда подводный заплыв, когда, взявши курс из пункта А в пункт Б, никогда ни знаешь, где вынырнешь: часто это происходит в непосредственной близости от пункта Щ. Меняется не только наблюдаемый героиней пейзаж – кардинально преображается и она сама, стремительно превращаясь из ловящего незнакомые звуки младенца в сосредоточенного мыслителя и… обратно. Вот первая строка одного из лучших стихотворений – вроде бы обращение любящего к любимому:

Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…

Но дальше масштабы меняются.

Я мельчайший детеныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла…

Однако это превращение не итог, а только начало:

Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом….

Значит, вовсе не детская чистота как таковая была здесь ориентиром для душевного усилия, совсем даже наоборот – философски отстраненное влечение к созерцанию умозрительных картин «обратной эволюции» (вспомним мандельштамовского «Ламарка»: «К кольчецам спущусь и к усоногим…»). Где же тут место для исходной нежности? А вот где (одна из заключительных строк):

скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки…

Такое вот развитие «с полным превращением»: личинка – куколка – бабочка… Бег по пересеченной местности, отсутствие единой «картинки» на протяжении чтения одного и того же текста, импровизации, прямиком ведущие к неотвратимой логике метафизических вопросов, это – поэзия Инги Кузнецовой. Регулярная просодия нередко отсутствует, ритмический рисунок прихотлив и далек от канона, форма всякий раз словно бы ищется заново и канонизируется «на один раз».

Да, порою поток ассоциаций порождает предсказуемую избыточность:

обиды каменный цветок

на сердце давит сердцевиной

Однако рядом – настоящие открытия, фразы-формулы, тугим узлом стягивающие мимолетную обыденность и вечность:

…мелочи сбивающие с толку

похожие на гибель в кофемолке

Прихотливая текучесть стихов И. Кузнецовой как будто бы диаметрально противоположна подчеркнутому минимализму Михаила Гронаса:

…А что поделаешь,

Скажи,

Что поделаешь?

Сложи

Оружие.

В такие дни –

Тони.

Однако стоит переступить через стилистические различия, и увидишь все то же парадоксальное соединение мгновений повседневности и незыблемости первых и последних времен. Если этого не понять, то присутствие в антологии «тридцатилетних» стихов Гронаса может показаться абсолютно нелогичным. Он ведь вроде бы в этой компании человек со стороны, ему, по мнению многих, ближе поэты совсем другого круга… Не знаю, не берусь судить с последней прямотой, просто попробую разглядеть в его строках то, что читается в них именно в данном конкретном случае, по соседству со стихами Воденникова и Кузнецовой. У М. Гронаса почти вовсе отсутствует игровое, ироническое начало. Лаконичность напоминает не об авангардной «археологии слова» Вс. Некрасова и не о стихах поэтов «петербургской ноты» (за исключением, быть может, покойного Виктора Кривулина). Экономная весомость притчи, напряженный бытовой профетизм, библейская величественность – сознание весомости произносимого, – вот смысловые координаты этих рифмованных и безрифменных миниатюр. Любое частное наблюдение немедленно становится поводом для масштабного обобщения, для превращения единичного случая в регулярную