Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

Где ветр порывистый и бури шум внимаешь?

Иль в муромских лесах задумчиво блуждаешь,

Когда на западе зари блуждает луч

И хладная луна выходит из-за туч,

Или, влекомая чудесным обаяньем

В места, где дышит все любви очарованьем,

Под сенью яворов ты бродишь по холмам,

Студеной пеною Воклюза орошенным?

Явись, богиня, мне…

У Гаспарова:

Где ты ищешь счастья, моя богиня?

Грозные скалы, шумные бури,

Задумчивые закаты,

Благоуханные рощи над воспетыми берегами.

Воротись, я жду…

Любопытно, что близкими экспериментами (хотя с другой целью) занимается петербургский поэт Сергей Завьялов. Вот начало одного из его «околопастернаковских» опытов:

какая небывалая метель

обрушилась на нас в эту ночь

казалось что окна

до половины залеплены снегом…

Что это – авангардистские эксперименты с классическими текстами на грани дозволенного или доводы в пользу наличия в подлинной поэзии неуничтожимой субстанции смысла, рассчитанного на понимание, – субстанции, не зависящей от стихотворной техники? Мне кажется, ближе к истине второе предположение.

Хочу быть понятым правильно: бесполезно отстаивать «понятность» поэзии, изо всех сил стремиться оградить ее от техногенной смерти на территории стихотворного эксперимента. Если поэзия и «должна быть глуповата», то помимо каких бы то ни было осознанных усилий, – потому, например, не более чем словоговорением в рифму нередко оборачивается декларированное стремление к пресловутой «новой искренности»:

Дождь по лужам хлюпающим лупит,

Хлещет по троллейбусам безбожно…

Господи! Никто меня не любит.

Это совершенно невозможно.

Сколько ни гляжу в речную глубь я,

Вижу только суету и зыбь я.

Я устал от этого безлюбья,

Словно рак от долгого безрыбья.

(Д. Быков)

И тем не менее сегодня уже очевидно: поэтическая «простота» и понятность, в досужем сознании идущие под руку с «традиционностью», более не нуждаются ни в апологии, ни в преодолении, поскольку исчезли ложные эстетические ориентиры – упрощенная соцреалистическая стилистика сгинула безвозвратно и ее рудименты вроде дементьевского только смешны. Наконец-то настало времечко, когда выбор поэтической интонации, техники или манеры становится актом свободной воли, не подлежит влиянию никаких заданных извне императивов. Конечно, среди прочих могут иметь место и позиция непризнанного и загадочного гения-одиночки, в читателе вовсе не нуждающегося; и поза стихотворца-пророка, изрекающего одному ему внятные магические заклинания; и жест якобы наивного словотворца, вроде бы не стихи пишущего, а поддерживающего случайный разговор. Все эти авторские амплуа – допустимы, но более не гарантируют автоматически причастности к ворованному воздуху «подлинной» поэзии, недоступной непосвященным.

Глубинные изменения, идущие в современной лирике, похоже, обнаруживаются вовсе не в расширении экспериментального поля, диапазона допустимых авторских решений на грани фола. «Разгерметизация», выход за пределы разговора «для своих», очередное открытие неслыханной поэтической простоты – вот знаменье времени. Возьмем, например, последние подборки Олега Чухонцева: «Меликой и вокабулами» («Знамя», 2003, № 4), «По мосткам, по белым доскам» («Новый мир», 2003, № 4), «Отсрочка» («Арион», 2003, № 1) – абсолютно непохожие друг на друга и вместе с тем рождающие у читателя ясное сознание единства поверх барьеров. Издавна знакомая дальнозоркость взгляда, всегдашнее пристрастие к тусклому колориту повседневных событий жизни, увиденной в перспективе домашней вечности, – все эти привычные устои чухонцевской поэтики находят новое ритмическое выражение:

…мне на глаза попал пожелтевший снимок,

не очень четкий, тогда любили фотографироваться в ателье,

и, значит, он просто выцвел: две женских головки,

одна к другой наклоненные, два цветка,

девический бант у одной, у другой кудряшки,

холщовые юбки, блузки из ситца, и на ногах

сандальи, кажется, или лодочки, обе смеются,

нет, улыбаются, смеяться будут потом,

потом, на любительских снимках, в другие годы…

(«Приходила нечасто и, сев на сундук, молчала…»)

Подробность описаний порою кажется избыточной, ни к чему не ведущей, однако отсутствие итоговых сентенций само по себе служит итогом, скупая сдержанность интонации становится залогом приобщения к настоящему – в обоих значениях слова. Чухонцевский герой – пристальный и придирчивый корректор, прилежно правящий зрительные и слуховые впечатления своего читателя, при этом он не произносит ни одного лишнего слова: хочешь – пойми, нет – проходи мимо, я все равно буду говорить о тебе, о твоей способности разглядеть и расслышать жизнь:

…Доставай ружье, прочисти шомполом ствол,

переломив двустволку, и посмотри хорошенько,

как в бинокль, играет ли сталь, и упрячь в чехол,

патронташ набей, сапоги повыше с раструбом

натяни до ягодиц, положи в мешок вещевой

соль и спички, огарок свечи, спиртное во фляжке

для растирки и обогрева, плащ-дождевик

на себя – и в путь…

(«Вальдшнеп»)

Евгений Рейн в недавних публикациях («На пути караванном» – «Новый мир», 2003, № 2; «Я хозяин своих привидений и призраков» – «Знамя», 2003, № 3; «Эфир ночной» – «Арион», 2003, № 1) тоже ищет новые ключи к привычному, однако в его стихах доминирует иное средство для обращения сложного в простое и понятное – повествовательность. Усложненность эмоции присутствует, но не является самоцелью, подлежит рассказыванию и уточнению. Стихотворение, балансирующее на жанровой грани поэмы, продуктивно вбирает в себя кажущиеся противоположности, невыразимое становится объяснимым и емким, обретает черты обогащенной разнообразными смысловыми обертонами простоты:

В больнице захудалой Рождество встречаю я,

таблетка димедрола нисколько не туманит головы.

Не спится, что-то снится,

только «Сони» приемничек бормочет до утра.

В Измайлово пылает «Лакокраска»…

(«Эфир ночной»)

Разноголосица манер и интонаций, обнажение незащищенной подлинности поэтического голоса, перешагивание через ранее непреодолимые барьеры между привычным и недопустимым, дерзкая разгерметизация поэтического слова – все это как нельзя лучше соответствует нынешнему времени, шаткости понятий, парадоксальным сочетаниям навязшей в зубах черноты и не ведающей перемен белизны:

У нас теперь своего шестка ни один сверчок

и знать не желает. Целыми днями

чает каждый туземец найти сундучок,

битком набитый дукатами, золотыми перстнями.

(Олеся Николаева, «Неровный час»)

Совмещение разных масштабов одних и тех же событий, тревожное стремление к логаэдической усложненности ритма доминируют и в других стихотворениях недавней новомирской подборки Олеси Николаевой («Ты имеешь то, что ты есть» – «Новый мир», 2003, № 3).

Маленькая женщина с сумочкой, с завитком у виска

семенит на зеленый свет, вдыхает запах весны,

а в груди у нее вроде как битва