Руны судьбы (Осенний Лис - 5) - Дмитрий Скирюк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то по весёлой Фландрии бродил светловолосый парень по имени Тиль, мудрый, как сова, и безжалостный, как прямое зеркало. Весельчак, пустобрёх и зубоскал, с лицом мальчишки и с глазами старика, он обманывал вельмож и богатеев, дурачил церковников и монахов, пел песни, громил подложные трактиры, где сидели папские осведомители, и всё чаще брался за оружие. Его не узнавали, когда он приходил, но долго помнили о нём после его ухода.
Где-то в Испании посланники с петицией от нидерландского дворянства Монтиньи и Берген - были брошены в тюрьму и вскорости по распоряженью короля задушены. Времена переговоров кончились.
А герцог Оранский молчал. За что и прозван был в народе Молчаливым.
Людвиг из Нассау, брат Оранского, уже сражался во Фрисландии и брал на откуп корабли на Рейне, и потерпел там поражение, потеряв под Эммингемом всю свою артиллерию и конницу, когда продажные наёмники кричали: "Geld! Geld!", вместо того, чтобы драться.
Народ терпел и жрал свою боль. Но города уже сопротивлялись. Все ворота были заколочены перед испанцами.
Предсказанный безумцем Смитте "кровавый котёл" закипал. Одни люди просто собирали все пожитки и бежали на север. Другие, не выдержав поборов и притеснений, уходили в леса и становились "Лесными братьями". Третьи подавались в море, на суда и звались отныне "Морскими гёзами". И те, и другие убивали и грабили испанцев, как могли, в своём опьянении кровью уже не различая ни правых, ни виноватых. Случалось, они сами были пойманы, побеждены и шли на виселицу и костёр.
Но вместо одного казнённого в борьбу вливались двое новых, тех, кто предпочёл погибнуть, как свободный человек, с оружием в руках, чем с петлёй на шее, как скотина, или на костре, как дичь. Это была ещё не война, но уже и не мир. Герцог Оранский до последнего надеялся договориться, но народ уже воевал.
И гёзы пели на своих безумных кораблях:
Сам себе участь жестокую
Альба готовит:
Раной отплатим за рану!
Зубом за зуб!
Оком за око!
Да здравствуют гёзы!
К исходу сентября Вильгельм Оранский всё-таки набрал войско и вторгся в Нидерланды с трёх сторон, но не нашёл врага. Расчётливый и хитрый, Альба ускользал. И по земле Фламандской шли под жёлтыми и красными знамёнами войска кровавого испанца: двадцать шесть тысяч пятьсот человек и с ними тридцать пушек. Испанские гвардейцы, французы-паписты и валлоны с юга, тоже ярые католики с чёрными чётками на шее. Шли вездесущие наёмники-швейцарцы, все в зелёном, с арбалетами, стреляющими длинными оперёнными охотничьими стрелами. Шли верные Испании фламандцы, шли немецкие ландскнехты в железных кирасах, красных кафтанах и добротных жёлтых сапогах, ехали рейтары на тяжёлых лошадях, с головы до ног закованные в сталь и всегда пьяные; деньги давно уже стали для них выше веры. Они убивали, жгли и грабили. И уклонялись от сражения с какими-либо регулярными войсками.
И травник, и потерянная девушка, и сбежавший от церковников мальчишка были только маленькими камушками в жерновах большой войны. Таких было не счесть. И никому не было дела до их праздников и бед.
Никому.
Но и оставлять в покое их никто не собирался: ведь даже камушек, бывает, что ломает жернова.
Так было.
* * *
В тёплую безветренную ночь начала января, когда луна худела, а снежинки стали хлопьями, большими и пушистыми, как маленькие овцы, Лис пришёл на старую поляну танцев, смёл высокую шапку снега с пня с торчащим, как спинка сиденья, затёсом, запахнулся в плащ, уселся поудобней и стал ждать. Он был один, а при себе имел лишь кожаный мешочек с рунами, чёрную флейту и большое сморщенное яблоко. Яблоко он вскоре съел, оставив только семечки и черенок, и некоторое время молча и сосредоточенно перебирал гадательные руны, вытягивая из мешочка то одну костяшку, то другую, глядел, что выпало, потом бросал обратно, не запоминая и не истолковывая. Будь в эту ночь хоть малый ветерок, Жуга промёрз бы до костей, но ветра не было, и его рыжий поношенный плащ, отороченный мехом, довольно сносно защищал от холода. Жуга сидел, полузакрыв глаза и подобрав под себя ноги в лёгких горских башмаках с высокими завязками, каковые башмаки он до сих пор предпочитал всем прочим видам обуви, и вслушивался в сухое щёлканье костяшек. Момента появления единорога травник не заметил и не почувствовал, и лишь когда глубоко в голове вдруг родился знакомый неслышимый голос высокого, Жуга прервал своё занятие и поднял взгляд.
Свирель осталась неприкосновенной. Не понадобилась.
"Здравствуй, Лис".
- Здравствуй, высокий, - травник предпочёл ответить вслух.
"Звал меня?"
- Можно сказать и так. Мне нужен твой совет.
"Совет? Я слишком стар, чтобы давать советы. Что ты хочешв от меня?"
Травник долго молчал. Неслышно падали снежинки.
- Что мне делать? - наконец спросил он. Единорог поднял голову. Блеснул глазами. "Поясни", - потребовал он.
- Это ответ?
"Это просьба".
Жуга заёрзал на своём шершавом пне.
- Эта девочка... - неуверенно начал он. - С тех пор, как я её нашёл, я не вижу больше будущего. Руны говорят, но я теперь их тоже плохо понимаю. Я не могу во всём этом разобраться. Что происходит, высокий!
Единорог помедлил. Подошёл поближе. Грустно
посмотрел на травника.
"Ты перестал быть цельным. Стал пустым. Я ведь тебя предупреждал, но ты меня не слушал..."
- Нет... - еле слышно прошептал Жуга. - Неправда.
Ответа не последовало. Единорог терпеливо ждал, и тогда травник спросил:
- Почему?
"Внутри любой души таится пустота. И если дать ей волю, она разрастается и поглощает всё. Задумайся: любому человеку нужен рядом кто-нибудь еще, чтобы заполнить эту пустоту. А для тебя ожог души стал страшнее пустоты, предательство любимых и друзей убило в тебе смелость. Ты испугался. Отступил. Остался в одиночестве. Закрыл своё сердце на замок, оделся в камень и броню, избрал аскезу и решил, что справишься сам. И брал силы у самого себя, как воду из колодца, чтоб заполнить эту пустоту. Но твой колодец пересох, вода иссякла. Наверное, ты сам заметил, что в последнее время тебе стало трудно колдовать?"
Жуга кивнул, чуть неуверенно, но утвердительно.
"Ты не отшельник, чтобы черпать силы в вере, не глупец, чтобы надеяться на чудо, и не наивный юноша, чтобы искать спасения в любви. И выходит, что ты заполнял пустоту в себе другой, такой же пустотой".
- Нет. Нет... Я двигался, я не стоял на месте. Я же учился. Я хотел стать лучше, узнать больше. Я помогал людям. Так было нужно, я слишком много раньше убивал, ты же сам знаешь...
Искристый рог качнулся вправо, влево, снова вправо. Травник умолк.
"Увы, но к сожаленью это кончилось. Почему ночь стала временем, когда твои мысли сходятся вокруг колодца собственной никчёмности? Вода в нём черна и холодна, а была прозрачной; под ней, на дне - дыханье смерти, донный лёд застылых лет, над ней - скрипучий ворот одиночества. Днём он не выглядит страшным, но когда ты ночью остаёшвся один, то бездна тянет и пророчит пустоту. Днём можно видеть, что в колодце есть вода, но ночью только чернота. Ты уходишь, пятишеся, нащупываешь пятками слепые тропы детства и боишься оглянуться, а потом -уносишься бегом в бескрайнюю холодную равнину, хотя прекрасно знаешь, что в ней нет ни края, ни конца, а только те пределы сил, которые тебе отмерены, а остановка означает смерть, не-бытие. Напряжение не находит выхода, а у тебя нет сил, чтоб что-то делать. А бездействие хуже зубной боли. Грань сна и бодрствования остра, как нож, с которого нельзя сойти ни в одну сторону, ни в другую. Ты почти не спишь, твоя душа истекает кровью. Ты сильный. Очень сильный. И упорный. Но даже самое крепкое одинокое дерево рано или поздно даёт трещину. Ты много лет боролся с этим, изводил чужую боль, чтоб заглушить свою, искал больных и исцелял. И каждый выздоровевший был ещё одним камешком, который ты бросал в свой колодец, чтоб услышать плеск воды, почувствовать, что ты ещё существуешь и кому-то нужен. Но воды в твоём колодце больше нет. Не слышно плеска. Там пустота, ведь так, Лисёнок? Только пустота".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});