Фрунзе - Владимир Архангельский

Но упорно держались оренбургские и уральские казаки. И стремительными налетами конницы расстраивали тыл 1-й и 4-й армий.

Крепким орешком оказался Уральск. Три раза штурмовали его красные бойцы. Но в суровую уральскую зиму победы не добились. «Много доблести проявлено было, особенно в этом районе, военными комиссарами и вообще политическими деятелями, — писал Фрунзе через год. — Много тяжких потерь понесла здесь партит коммунистов. Среди них погиб один из просвещеннейших и доблестных политических вождей… товарищ Линдов».

Но не напрасными были эти жертвы. За девять дней до приезда Фрунзе в Самару, 22 января, был взят Оренбург. А через два дня решилась и судьба Уральска — штурмом взяли его красные части.

Теперь надо было развивать победный прорыв на Туркестанском направлении — к хлебу, к нефти, к хлопку!

Но армия была раздроблена. Отдельный крупный отряд — в отрыве от других частей — действовал в районе городка Александров-Гай (250 верст на юго-запад от Уральска); Николаевская дивизия выдвинулась чуть восточнее Уральска — к Илецкому городку. Малые гарнизоны раскинуты по всему фронту. И из Уральска шли тревожные вести о партизанских выходках бывшей чапаевской вольницы и о какой-то непонятной междоусобице между двумя комендантами города.

Фрунзе распространил приказ о своем вступлении в должность. Дал в нем политическую оценку событиям момента и заявил, что он намерен последовательно и строго консолидировать все здоровые силы армии. «Вступая ныне в командование 4-й армией, я уверен в том, что сознание важности и святости лежащего на нас долга близко сердцу и уму каждого красноармейца.

Невзирая на все попытки черных сил посеять рознь и смуту в ее рядах, армия должна пробить дорогу к хлебу, хлопку, железу, нефти и углю, должна проложить тем самым путь к постоянному прочному миру. Я надеюсь иметь в каждом из вас верного товарища и сотрудника по исполнению этой великой задачи, возложенной на нас страной. Чем дружнее будет наш напор, тем ближе желанный конец.

Я надеюсь, что совокупные усилия всех членов армии не дадут места в рядах ее проявлению трусости, малодушия, лености, корысти или измены. В случае же проявления таковых суровая рука власти беспощадно опустится на голову тех, кто в этот последний решительный бой труда с капиталом явится предателем интересов рабоче-крестьянского дела.

Еще раз приветствую вас, своих новых боевых товарищей, и зову всех к дружной, неустанной работе во имя интересов трудовой России.

Командующий 4-й армией, член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, бывший окружной военный комиссар Ярославского военного округа Михаил Михайлов — Фрунзе».

Михаил Васильевич не отметил в приказе, что он старый коммунист и каторжанин, посланный на фронт партией. Партизанская вольница увидала в его обращении к войскам только ограничение своего своенравия и сейчас же пустила слух, что сел ей на шею царский генерал, из немцев, какой-то фон Фрунзе. И нетрудно было понять, откуда дует ветер: белогвардейцы клятвенно утверждали, что на Западном фронте в 1916 году им был знаком бригадный генерал Михайлов, почему-то именующий себя Фрунзе…

— Что слышно в Уральском районе, Федор Федорович? — как-то спросил командующий.

— Мятеж на станции Озинки подавлен. Взяли кучку эсеров в 22-й стрелковой дивизии. Красноармейцев не трогали: им передано, что свой позор они смогут смыть только кровью в бою.

— Отлично! Через два дня едем в Уральск!

Федор Федорович крепко привязался к командующему и, боясь на первых же шагах поставить его под угрозу самосуда в беспокойных частях, молитвенно сложил руки на груди.

— Сначала Сиротинский, теперь — вы! Мы же не в куклы играем, мой генерал! Черт возьми! Я приехал командовать армией, а не просиживать штаны в штабе или заливать его слезами!

— Слушаюсь! Как с охраной?

— Поедем втроем! Вы, я и Сиротинский. Пусть уж Троцкий возит в своем поезде едва ли не полк. А наша охрана — доброе расположение к бойцам и искреннее слово. Готовьтесь. Для всяких срочных дел — я у Куйбышева…

Валериан Владимирович не скрывал своих симпатий к командарму-4. Но, к сожалению, встречи с ним были мимолетны, и всякий раз разговор проходил в телеграфном ключе.

— Я забираю вас в свою армию, — сказал Фрунзе. — Ленин и Свердлов уже информированы.

— И это за моей спиной?

— Так ведь в интересах фронта!

— Понимаю. И не протестую. Только у меня в марте губернская партийная конференция.

— Я подожду. И Колчак до того времени не двинет свои армии. Самарским коммунистам я скажу речь, и они временно отдадут Куйбышева. Сожалею, что у вас погиб отличный помощник Мягги. Но есть же люди, способные руководить губернией: Галактионов, Струппе, Сперанский, Милонов и другие.

— И — Владимир Тронин.

— Этого уже нет: я забираю его немедленно.

— Вот не знал за вами такого! — Куйбышев развел руками. — Просто разоритель губернии!

— Будем живы, все вернемся к родным пенатам. Кстати, мне нужны кое-какие самарские фонды для наградных за взятие Уральска. Что посоветуете?

— Шашек нет, все револьверы у вас. Кажется, есть на складе сотни часов: и золотые, и серебряные, и чугунные «луковицы» от Павла Буре. Могу отдать.

— Часы — это хорошо! И есть еще просьба, Валериан Владимирович. Прибудет без меня отряд ивановцев. Прошу встретить его и направить ко мне в Уральск Андреева, Волкова, Фурманова и Шарапова…

Через день самарские часовщики и граверы подготовили большую партию карманных часов с красивой вязью на крышке: «За Уральск», «За храбрость». И Сиротинский заполнил ими поместительный портфель.

7 февраля 1919 года, на рассвете, командарм-4 на перекладных тронулся в сторону Уральска. Бескрайная степь четыре дня то слепила глаза при ярком солнце, то густо накрывала метелью. Скрипели сани на наезженной дороге, вязли в чичерах, проваливались в снежные заметы по оврагам.

Через несколько дней проехал по этой же дороге и Фурманов, записав в дневник свои впечатления. «Мы ехали степями… и дивились на сытую жизнь… богатых сел, деревень. После голодного Иваново-Вознесенска, где месяцами не давали хлеба ни единого фунта, где жили люди картофельной шелухой, а картошку ели взасос и на закуску, нам после этого сурового голода степная жизнь показалась сказочно привольной, удивительной и не похожей ничуть-ничуть на ту жизнь, которою жили мы вот уже полтора голодных года.

Было здесь и другое, что отличало степную жизнь от нашей северной: близкое дыхание фронта. Степь была как вооруженный лагерь: она полна была и людьми, и лошадьми, и скотом, и хлебом — мобилизована для фронта. Здесь и разговоры были особенные — все про полки, про казачьи сотни, про недавние бои, про смерть близких людей. Попадались то и дело раненые, приехавшие в семьи на поправку. Мы остро чувствовали, что едем в новую жизнь».