Идиотка - Елена Коренева

Я времени даром не теряла: получила права на вождение машины — с пятого захода! (Правила дорожного движения на английском — та еще головоломка — я все время заваливалась на каком-нибудь каверзном вопросе. Например, «твердая поверхность» — это что: тротуар или проезжая часть?) А также впервые в жизни пошла работать не по профессии… И отнюдь не из-за нехватки денег, а ради психологического равновесия. Свою интеллигентскую «девственность» я впервые потеряла в кондитерской, она же кофейня. Придя к хозяину на интервью, на все его вопросы: умеете ли варить кофе в специальной машине, пользоваться кассой, работали ли раньше в сфере обслуживания, — я уверенно отвечала «нет». Наверное, он решил, что случай уникальный, и потому немедленно взял меня на работу. После этой кондитерской я почувствовала себя полноправным членом общества: стала зарабатывать свои, пусть даже и чисто символические, деньги и получила возможность непосредственно общаться с самой настоящей реальностью. При всей прелести и пользе жизни в академических городках, в колледжах — интеллектуальное окружение, почти идеальный маленький мир — все-таки это герметичная среда, лишенная той субстанции, которая как раз отличает подлинную жизнь от виртуальной. И я понимала, что рано или поздно мне захочется отсюда выскочить. Временами от наших эмигрантов — режиссеров и сценаристов — поступали предложения о возможной роли в их будущем фильме. Я шла навстречу, но вскоре выяснялось, что работать мне у них небезопасно. Сюжеты предполагаемых картин освещали события с эмигрантской точки зрения, были «антисоветскими», и это могло навлечь на меня — известную советскую актрису — еще большие неприятности. Миша Богин так и сказал: «Лена, я посмотрел в библиотеке советские киножурналы — вас там очень хорошо знают. Если вы собираетесь вернуться обратно и хотите, чтобы ваши родственники жили спокойно, то, конечно, вам нельзя у меня сниматься». Не помню точно, о каком фильме шла речь и снял ли он его потом или нет.

Запрет на возвращение в Москву подтачивал мое существование. Я невольно воспринимала свой брак как причину всех бед, обрушившихся на меня и моих родных в Москве. Двойственность моего положения — не до конца отвергшей страну, которую я покинула, не отказавшейся от желания вернуться, страх причинить близким людям вред неверным словом или действием — все это обостряло внутренние конфликты, вызывало негодование и душевные муки. Подспудные ограничения, которые я чувствовала по приезде в Америку: языковые, социальные, психологические, к которым добавился еще более жесткий запрет — привели к желанию делать все наоборот, бунтовать, подрывать существующие правила. Я не носила обручальное кольцо и одевалась преимущественно в черное. Это вызывало сначала озабоченность родителей Кевина — может, так принято в России? А потом и раздражение: ну не вдова же!

Мои отношения с Кевином тоже переживали кризис. Неблагоприятный эмоциональный фон сказался на интимной стороне жизни, вызвал апатию. Я устала от роли, которую сама себе и придумала — хранительницы чужой тайны, которая заключалась в бисексуальности моего мужа. Никто меня, правда, не принуждал к ее хранению и вообще к каким-то жертвам. Однако каждый раз, когда в обществе разговор заходил о нестандартной ориентации, я молчала в тряпочку, боясь выдать свое волнение. Особенно двусмысленным было порой общение со свекровью, когда она беззаботно рассуждала на «запретную» тему. Говоря, к примеру, о том, как следует одеваться, она могла сказать: это мне не нравится, такую обувь носят только гомосексуалисты! Я замирала и терялась в догадках: знает или нет? В то же время я стала намного теснее общаться с представителями сексуального меньшинства и начала понимать их точку зрения на наши общие заблуждения. Я выслушала множество самых экстравагантных мнений о равенстве полов и выдержала не одну словесную баталию: «Женщины должны идти служить в армию и сидеть в окопах! Почему мы можем таскать автоматы, а вы — нет, почему только наша жизнь должна подвергаться опасности?», «…почему внешняя красота — это женская прерогатива, мужчины тоже любят нравиться», «еще неизвестно, кто из нас чувствительнее — вы или мы» и так далее. «У всякой медали есть оборотная сторона» — мы любим это повторять, однако у нас не хватает мужества не сбрасывать со счетов это знание. Общение с гомосексуалистами или бисексуалами лишает женщину иллюзий на свой счет — тех самых, которые делают ее в глазах гетеросексуальных мужчин желанной, хоть и глупой. И как всякое знание, оно может сделать ее умнее, честнее, сильнее, но и несчастнее. В моем случае оно вызвало гипертрофированную мнительность. Я постоянно гадала, выходя на люди: кто замечает за мужем его особенность, жалеют ли меня… или его, думают ли о нашей несовместимости, свидетельствует ли это о каком-то дефекте моей собственной сексуальности, раз уж я пошла на этот брак. Более того, я постоянно в кого-то влюблялась, а вернее — увлекалась, что само по себе не предосудительно, однако заставляло меня задуматься: все ли я получаю в браке, коли так ищу эмоций на стороне…

Немыслимое дело — когда пишешь о реальных фактах, видеть, что на седьмой странице у меня счастье, а уже на десятой — развод и все позади. Сердце разрывается. Начинаю понимать Пушкина, говорившего про Татьяну, что она «взяла и вышла замуж» — как будто не он сам так написал. В жизни мы жестоки или легкомысленны, но не замечаем этого так отчетливо, как на бумаге. В жизни есть временная дистанция, а в книге взял и перелистнул назад — от невезения к надеждам и обратно… Страшно делается. Вроде как Господь: во все стороны видишь! В какие-то несколько страниц укладывается целый жизненный зигзаг. Вот бы не перелистывать…

Глава 51. Мое «II n’ est faut pas»

Наверное, супруги (конечно, не все) часто подбадривают свой брак разными фантазиями: «А что если я влюблюсь, тогда ты мне позволишь…» и так далее. Так мы с Кевином, чувствуя, что начинает ослабевать драматургия отношений, подстегивали себя разговорами о возможном романе кого-либо из нас двоих на стороне. «Если я влюблюсь, то будем втроем», — примерно так «утешали» мы друг друга и удовлетворенно хихикали: щекотало нервы. Осталось только проиграть эту ситуацию в реальных декорациях.

Лето 1985-го. Летняя школа. Я изучаю французский. «Он» тоже. Его зовут Доминик. «Длиннопалый, пухлогубый, мне твоя тоска знакома: затухающие плечи, спотыкающийся в речи… Как пред обмороком ребенок, с синевою под глазами, тело белое укутал ты в помятые одежды…» — писала я о нем в единственном посвященном ему стихотворении. Он был панкующим актером. Волосы выкрашены, в ухе серьга, шорты с бахромой по колено, на ногах бутсы, на носу очки вроде пенсне — Чехов, Антон Павлович, переодетый в современные одежды. Красивый, как они все… «Ты несешь свои игрушки в оттопыренном кармане, ну а ночью на подушке вспоминаешь все о маме…» У него рано умерла мать, от рака. Мачехи сменяли одна другую, и некоторые пытались соблазнить хорошенького подростка. Отсюда недоверие к женщинам, как и желание найти в ком-нибудь вторую мать. Я была готова подставить ему свою… материнскую грудь. Подставила колени — под его голову, когда провожала в автобусе до аэропорта. Он почувствовал себя Гамлетом, съязвил: «Ноги раздвинешь, и моя голова покатится…» Мы влюбились друг в друга, потому что чувствовали себя отщепенцами, бродягами, шутами, детьми, актерами.