Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

— Мона, это доктор Виккерс, начальник Стайвесантской исправительной тюрьмы для женщин. Я поставляю ей дам, которых она опекает, — вернее, поставлял. Доктор Виккерс, это моя жена.

— А это, судья, мой муж, Рассел Сполдинг.

— Мы, кажется, с вами как-то встречались у доктора Уормсер, — заметил Барни.

— Разве? Что-то не помню, — отрезал Рассел как можно более вызывающим тоном.

Мона, старательно подражая выговору английских аристократок, снисходительно произнесла:

— Но мне показалось, миссис Сполдинг, что судья назвал вас доктор Виккерс.

— Да, это моя девичья фамилия, я сохранила ее для работы.

— Вот как? Очень интересно. А почему же вы оставили медицинскую деятельность?

— Я не медик.

— Вот как? Разве бывают доктора не медики? Очень интересно. Бернард, я думаю, нам надо спешить. До свидания. Оченьбылоприятнопознакомиться.

И Энн с Расселом остались в коридоре одни. Энн видела, как улепетнула Мальвина, спасаясь от тайфуна.

Энн направилась к лестнице.

— Погоди! — рявкнул Рассел. — Мне надо кое-что выяснить, сейчас, сию минуту, пока ты не успела придумать какую-нибудь новую ложь! Этот мошенник Долфин быд твоим любовником?

— Почему был? Есть!

— А, значит, на этот раз ты не собираешься врать! Ну так вот: с этой минуты — был! Я совершенно категорически запрещаю тебе видеться с ним, когда бы то ни было и где бы то ни было. Это означает, что больше ты не придешь на этот омерзительный процесс, чтобы переживать за своего любезного жулика и взяточника! Поняла?

— Да, вполне. — Голос Энн звучал устало. — Очень хорошо. Мы сегодня же до полуночи освободим твою квартиру, я, Мэт и Гретцерел, и на этот раз уже навсегда.

— Но послушан, Энн! Я совсем не хочу этого, я не хочу, чтобы ты уходила, да еще забирала Мэта! Я люблю Мэта! Пусть он даже и не мой сын, хотя нет, он мой!

Рассел плакал самыми настоящими слезами, не обращая внимания на изумленного сержанта полиции, проходившего мимо тяжелым шагом.

Еще до наступления полуночи Энн с Мэтом и няней перебрались в отель.

В последний день процесса Мона явилась с дочерьми. Они были тоже с ястребиными носами, такие же застывшие и холодные, как мать. «До чего они возненавидят меня, когда узнают!»-с дрожью подумала Энн. Но, в общем, ей было не до них, она напряженно изучала лица присяжных во время заключительных речей защиты и обвинения и, видя тусклые глаза, скучающие зевки, видя, как эти люди ерзают на стульях, расправляя затекшие плечи, с отчаянием сжимала пальцы Мальвнны.

«Им никогда не понять, что Барни совсем не такой, что он в худшем случае держал руку своей организации, что ему нужны были деньги не для себя, а для его проклятых хрустальных весталок, что если он и поступил скверно, то больше это никогда не повторится и… ух, так бы и задушила их… никогда им не понять его», — терзалась Энн, эта убежденная сторонница женского избирательного права, профессиональный борец за социальные реформы, опытный криминалист.

Она лихорадочно следила за старшиной присяжных, толстяком, который с презрительным видом жевал кусочки сигары. Когда адвокат Барни, подводя итог показаниям подзащитного, повторил, что его клиент «не может открыть источника ста тысяч, положенных им в банк во время тяжбы между подрядчиками, так как тем самым он сделал бы достоянием гласности крупную и вполне законную сделку по продаже недвижимого имущества и не только поставил бы других ее участников в затруднительное положение, но попросту разорил бы их, а поэтому смелое и решительное молчание судьи Долфина изобличает в нем не интригана и взяточника, как безосновательно утверждает обвинение, а человека с таким высоким понятием о» чести, что он скорее готов принять на себя любой позор, любое несправедливое наказание, чем предать своих компаньонов, поскольку смысл операции именно и заключался в соблюдении абсолютной тайны», когда ученый муж апеллировал таким образом к своим друзьям-присяжным, обратив к ним невинно-белоснежное чело и взор, исполненный обиды и кротости, Энн заметила, что старшина покачал головой и, почавкав сочной сигарной жвачкой, насмешливо хрюкнул. Когда же прокурор громовым голосом провозгласил, что «чем нагляднее блестящая плеяда защитников мистера Долфина демонстрирует его ученость, острый ум и былую внешнюю безупречность, тем неопровержимее они доказывают, что его настоящее очевидное преступление требует самой строгой кары», старшина закивал и сплюнул.

Речь судьи была краткой, великодушной, мягкой — и более страшной, чем любые нападки. Присяжные удалились на совещание в полдень.

Энн заставила себя уйти из зала, чтобы до их возвращения немного передохнуть. Мальвина уверяла ее, что им обеим это необходимо. Поэтому они стали ходить по коридору, усталые, еле волоча ноги, потом выбежали в закусочную выпить молочной смеси, но в панике бросились обратно, не допив ее.

Барни вышел из зала суда вместе с Моной и дочерьми, и у него было такое же выжидающее, неподвижное лицо, как у них. При виде Энн и Мальвины он просветлел и решительно направился к ним.

— Не волнуйтесь. Я знаю, каков будет вердикт, — ведь я, как вам известно, весьма опытный юрист. Они вынесут решение «виновен»!

Мона и ее дочери, в двадцати шагах от них, разглядывали Энн сквозь воображаемые лорнеты.

Не стесняясь Мальвины, Барни пробормотал:

— Господи, Энн, если бы я только мог провести с тобой еще одно воскресенье, мне были бы нипочем те пять лет в Мейнуоссетской тюрьме, которые мне дадут! А теперь мне, пожалуй, надо возвращаться к моим… Энн!

Она смотрела, как он с женой и дочерьми спускается вниз по лестнице.

Неожиданно Мальвина сказала:

— Я полагаю, что Барни действительно виновен?

— Думаю, что да — формально.

— Что ж…

На этом и кончился разговор между доктором Уормсер и доктором Виккерс об этической стороне вопроса.

Энн взглянула на часы. Она была уверена, что с тех пор, как присяжные удалились, прошло полтора часа.

На самом деле прошло ровно двадцать пять минут.

Она может позвонить Линдсею — судье Этвеллу. Да, она может это сделать. И даже неплохая мысль. Это поможет ей убить время. Надо быть с ним полюбезней. Да, пожалуй, можно позвонить, но лучше как-нибудь потом, не сейчас.

— Можно погулять по парку, — предложила Мальвина.

— Да, верно.

Они не сделали и шагу к выходу.

Они уселись на широкий подоконник.

— Вообще-то мне надо бы съездить в город к пациентке, а потом вернуться, — сказала Мальвина.

— А!

Мальвина не поехала.

Прошла тридцать одна минута.

Когда миновал бесконечный час и они вернулись, сбегав в закусочную, Энн, запинаясь, произнесла:

— Я только пойду осмотрю здание, на несколько минут. Подожди меня здесь.

Ей было необходимо побыть одной. Оставшись сама с собой, она обязательно придумает, что можно предпринять — что-нибудь умное и дельное.

Но она ничего не придумала. Она продолжала чувствовать — себя такой же беспомощной в неудержимо мчащемся экспрессе Закона, как Лил Хезикайя в руках капитана Уолдо.

И вдруг она увидела Барни с женой и дочерьми. Они сидели в пустом зале спиной к полуоткрытой двери. И пока Энн смотрела на них, даже не сознавая, что подглядывает, до такой степени она чувствовала себя членом этой семьи, она услышала высокий, ровный голос Моны:

— Настоящие страдания выпадут на нашу долю, ведь нам придется смотреть в лицо позору, который ты на нас навлек, тогда как ты будешь избавлен от этого. Но мы будем ждать, когда ты выйдешь, снова понесем свой крест и постараемся исполниться такого же всепрощения…

— Да ну? — хрипло спросил Барни.

Энн обратилась в бегство.

Присяжные вернулись в семь минут пятого. Зал наполнился публикой так быстро, что Энн в сутолоке лишилась утешительной близости Мальвины и оказалась притиснутой к Моне, по другую сторону которой сидел Барни.

— Как вы решили: виновен или не виновен? — пробубнил секретарь суда.

Старшина буркнул:

— Виновен.

Энн взглянула на Мону. Губы у той шевелились. Она молилась. Энн взглянула на Барни. Он тоже молился. Но Энн глядела и не видела — она тоже молилась.

Когда два судебных пристава вышли из-за барьера, Барни встал, кивнул им, шагнул вперед и сел между ними — осужденный преступник.

Судья не тянул с приговором. Он, очевидно, давно приготовился. Свою высокопарную речь он завершил словами: «Дабы вы могли раскаяться и, если это будет возможно, снискать прощение; дабы, предаваясь день за днем размышлениям, вы поняли, что никогда еще не было совершено преступление, которому было бы так мало оправдания, я приговариваю вас к шести годам каторжных работ».

Барни повели к двери в глубине зала. Энн чувствовала, что должна подбежать к нему, попрощаться с ним. Но она не могла двинуться с места. В полном отчаянии от этой пытки, не сознавая, что делает, зная только, что женщина рядом с ней тоже часть Барни, как и он часть этой женщины, она схватила ее за руку.