Булочник и Весна - Ольга Покровская

Я взял «транспарант» за испачканную в глине ножку и приподнял нижний край листа. На обратной стороне тем же чёрным фломастером некрупно было приписано:

«Шутка! Я у Коли! Пью водку и жду вашего участия. Я тоже человек, чёрт вас дери!»

– А это вы видели?

Ирина сорвала листок с фанеры и впилась взглядом в надпись. Выражение её лица переменилось. Она вздохнула и, прижав ладонь к груди, двинулась в обратном направлении – к калитке.

Я сбегал в бытовку за курткой и через минуту нашёл Ирину у Колиного забора. Она сидела на новой жёлтой лавочке и безучастно глядела в долину. Белый платок-паутинка сполз с плеча. Я позвал её – она отмахнулась. Тогда я понял, что проявлять «участие» к Тузину придётся мне одному.

Николай Андреич и в самом деле был обнаружен мною у Коли, на нетопленой его террасе. Перед ним на столе, укрытом прожжённой кое-где клеёнкой, развалом лежали листы с пометками. Другая часть листов была сложена в стопку и придавлена стаканом.

– Здрасьте, Костя! – улыбнулся он, завидев меня. – Проходите, присаживайтесь! – Его лицо было осунувшимся, в тенях, но спокойным. Я бы даже сказал – уверенным.

Я сел на табуретку и оглядел обитые фанерой стены.

– А Коля где?

– Коля? – удивился Тузин. Видно, он ждал от меня Другого вопроса. – Коля в школе… А я вот, видите, собираю пожитки! Стыдно проныть свою жизнь до дыр! Поеду в Москву.

– Вот как?

– Костя! Старая Весна – это хранилище поэтического вещества! А человеку нельзя слишком сильно опираться о поэзию. Из лирики не делают трости. Однажды надо выйти и начать жить!

Я разглядывал фанеру стен со ржавыми потёками вокруг гвоздей, такую вечную и неизменную, и думал, как же Тузин будет без Коли, без всего нашего содружества, соприкасавшегося каким-то краем – я это чувствовал – с Илюшиным Духом истины?

– А знаете что! Надо выпить! – придумал Тузин и решительно сложил в стопку свои исчерканные листы. – У Коли тут одна дрянь, я уж проверял. Наливка у нас в тот раз не пошла. Может, у вас чего-нибудь есть? Утром, конечно, не хорошо, но вечером-то меня уже здесь не будет!

У меня завалялась бутылка коньяка, ещё из тех, что подарил, возвращая машину, Петя. Я сбегал за ней в бытовку и принёс Тузину. Он радостно растормошил горлышко, плеснул в непрозрачный от холода Колин стакан: «Не предлагаю – вам ведь ещё за руль! Пью как лекарство!» – и хлопнул.

– Куда же вы отправляетесь? – сказал я, невольно улыбнувшись на смешной его жест. Как подросток, сплавивший родителей на выходные, он праздновал волю.

– Э, Костя! Всё устроилось за нас! Судьба сама плетёт коклюшки! – отозвался он, прикрыв ладонью обожжённые губы. – Представьте, вчера вечером, почти уже ночью, звонит мне Антон Семёныч, ну тот самый, покровитель мой. Говорит: дурить-то хватит! Мол, у меня как раз под твои художества окно образовалось. Только, мол, надо ввести в пьесу любовь-морковь. А то уж больно на Весну твою у меня актриса подобралась роскошная! Вот, видите, сел – ввожу! – Он стукнул ладонью по бумаге и, откинувшись на хлипкую спинку стула, улыбнулся.

– Знаю, вы меня осуждаете. Ну что вам, Костя, сказать в своё оправдание? Поглядите, что мне здесь? Безденежье, тоска от Жанкиного хамства, от этих детских полуизмен! И вдруг говоришь сам себе: а что я теряю? Всё равно отнимут – и театр, и жену, и природу, и совесть. Умер пёс с моим именем. И в ту же ночь, как ангел, – Антон Семёныч!

В этот миг полстакана коньяка добрались до его сердца и развязали остававшиеся узлы.

– Наконец-то буду жить! – блаженно пропел Тузин и потянулся, хрустнул пальцами. – Спасибо Жанне Рамазановне. Спасибо вашему Пете. Мы с Ириной совсем было заскучали. А оказывается – всё впереди. И доблести, и подвиги, и слава! Спасибо Тузику за его невинную жертву! А кстати, вы знаете, Костя, как у нас появился Тузик? Ирина взяла его с собой из Горенок, когда мы поженились. Символично! – проговорил он и задумался. Как-то вдруг сломалось его настроение.

– Мотя с вами, как я понимаю, не поедет? – спросил я, когда мы намолчались вдоволь.

– Да вот пока не получается! – сказал Тузин, уводя взгляд в окошко. – Потом-то я их протащу… Только Мотьке не говорите! – прибавил он просительно. – Вы ж её знаете. Возьмёт кривую саблю и зарежет. Наврите чего-нибудь! Скажите, в санаторий уехал!

– Если спросит – врать не буду, – сказал я.

– Ах, ну да! – Тузин хлопнул себя по лбу. – Вы же, небось, решили, что в перспективе у вас с ней может быть новая жизнь! Вот что, Костя, не придумывайте! Вы не сможете полюбить Мотю, потому что вы – философ. София фило. Вы любите мудрость, а Мотька – амбициозна. Вы не можете любить амбициозного человека, потому что он предан суете. Как вам любить суету, когда вы уже любите мудрость? Да и она, если честно, от вас не без ума. Что, в общем, и к лучшему. – Он вздохнул и лёг щекой на стол, может быть, интуитивно – чтобы мне не пришло в голову бить лежачего.

Я встал и двинулся к выходу.

– Ко-стя! – тут же вскричал Николай Андреич. – Простите меня! Я пьян коньяком!

Последняя фраза рассмешила меня, и я остался.

– Хорошо, что не обиделись! – сказал Тузин, вставая, чтобы быть со мной лицом к лицу. – Мне это важно – чтобы вы не обижались. Дело в том, что я хочу поручить вам семью! Сам, конечно, буду наведываться – но каждый день ведь не намотаешься. Так что уж если что – будьте рядом.

– А что ж вы их с собой не возьмёте?

– Знаете, Друг, тому есть масса объяснений! Для вас выберу самое приглядное. У меня пожилые родители. Они не будут в восторге, если я к ним подселю Ирину. Мне надо сначала самому обустроиться, убедиться, что Антон Семёныч меня не погонит, снять квартиру. Ведь так? – сказал он и, собрав со стола листы, двинулся к двери, но вдруг остановился. На его лице была смесь жалобы и иронии.

– Костя, я вот ещё что хотел спросить: не одолжите мне денег? На неизвестный срок. Мне бы надо Ирину снабдить на первое время.

Я сбегал домой и принёс, что у меня было. Тузин дождался меня на Колином крылечке.

– Ну а в конце концов, если что, нас Коля прокормит, у него грибы сушёные! – заключил он, пряча деньги за пазуху. – А прадед ваш, сами рассказывали, из лебеды караваи пёк!

Тут он радостно, без капли наигрыша улыбнулся и потёр ладони – словно в предвкушении вкуснейшего грибного супа, да и вообще – удачи, счастья.

Я никуда не поехал в тот день, потому что чувствовал: на сегодня главная моя задача – по-дружески проводить Николая Андреича.

До отъезда он успел сбить из досок и установить в лесочке, на могиле у Тузика крест. На кресте, чёрным по деревянному, вывел: Тузик – и годы жизни.

На панихиде, помимо хозяев, присутствовали Коля и мы с Ильёй. Кучка бездельников.

– Тузик из всех нас был самый чистый, порядочный человек, – сказал Николай Андреич и посмотрел в заслонённое ёлками небо. – Любил до самопожертвования, смирялся, терпел, прощал. Летай в райских кущах, милый! Дёргай ангелов за рукава, чтобы они не забывали твоих родных.

А когда мы вернулись на деревенскую улицу, Тузин сообщил нам последнюю новость: он уезжает в Москву на пятичасовом автобусе.

– В половине пятого подходите, простимся!

– Николай, ты на Луну, что ли, собрался? – спросил Коля.

– Собрался в Москву. Зовут меня, Колечка, приглашают! – объяснил Тузин с детской гордостью.

Коля хмыкнул, не веря. Не могу забыть его потерянное лицо, когда в половине пятого, подойдя вместе с нами к забору Тузиных, он увидел Николая Андреича с чемоданом на колёсиках, идущего от крыльца по осыпанной свежим снегом дорожке.

Ирина в распахнутом тулупчике и Миша, замотанный поверх куртки материнской шалью, показались следом и встали, не дойдя до калитки. На улицу Тузин вышел один. Его вид меня потряс – на нём была курточка «под замшу» и джинсы. Он выглядел человеком, горожанином, кем-то, кого я не знаю.

– Николай, а шинель где? – сказал Коля.

– Шинель оставил жене! – срифмовал Тузин и с теплом прибавил: – Я, дорогие мои, больше не служу! Хожу в штатском!

У калитки он наклонился и соскрёб с травы горсть кристаллов.

– Зима будет без морозов, – предсказал он, нюхая щепоть «соли». – Вся на оттепелях. Ну да ничего, топить легче! – и растёр снежок в ладони. – Что ж, давайте прощаться! Не тоскуй, тёзка! Костя, бывайте!

Пожав нам руки, он обернулся и глянул через забор на свою маленькую семью.

Ирина прочно вмёрзла в дорожку. Миша колыхнулся было, но устоял. «Пока, пап!» – пронзительно крикнул он.

Тузин помедлил мгновение и, кивнув сам себе, выдвинул ручку чемодана. Закрутились колёсики, оставляя позади Николая Андреича ковровую дорожку со следами его шагов.

Голова моя горела. Я сорвался и, догнав его, принялся убеждать, что лучше ему будет поехать со мной до станции на машине. Не замедляя хода, Тузин взглянул на меня и загадочно приложил палец к губам. Я отстал, а он под легчайший вальсок метели продолжил свой путь с холма.

Лёгкость эта и палец у губ показались мне добрым знаком. Я понадеялся, что отъезд – это розыгрыш, предпринятый с целью выпустить пар. Потому-то он и отказался ехать со мной на станцию. Отсидится где-нибудь в Отраднове, а к ночи придёт и скажет: ребята, все к нам! Будем праздновать моё возвращение! И заживёт по-старому.