Булочник и Весна - Ольга Покровская

Как сумасшедший, я заколотил в старую, обитую разлезшейся вагонкой дверь. Подождал и в накате тревоги долбанул коленом.

«Ирина! – орал я. – Николай Андреич! Откройте!» И полез уж было за мобильным – звонить хозяевам, как вдруг дверь распахнулась и передо мной появилась Ирина. Она была в поту и румянце, с падающими на лицо мокрыми рыжими прядями, в жёлтом платье на бретельках, местами закапанном. Взгляд её как-то дико, не по-людски, уткнулся в меня и соскользнул в марево.

– Вы чего не открываете! Я уж не знал, что думать. Ильи нет, никого нет…

– Да отстаньте вы! У нас собака умирает! – оборвала она меня и, бросив дверь нараспашку, провалилась в глубину дома.

Разуваясь в коридорчике, я споткнулся о таз. На ноги плеснуло горячим. Запах печки и корвалола пробрал меня до тошноты. Я поскорей снял куртку и вошёл вслед за Ириной в комнату.

Собачья смерть заняла синюю гостиную Тузиных. Илья, прозрачный от слёз, сидел на полу, прислонившись к дивану. Пёс обвисал у него на руках.

– Я о нём забыла! Понимаете вы? – проговорила Ирина, сидевшая тут же на полу. – Я с вашим Петей сначала психовала! Потом Николай истерику закатил – почему мой портрет на программке! Полночи ругалась с ним и даже не вспомнила – где собака, что собака! Выхожу утром – а он сидит на крыльце, на ноги не встаёт. Ставлю его – а они подламываются! Господи, Тузик, почему ты не лаял, что мы тебя забыли? Не лаял, не скрёбся! У него, наверно, уже что-то в сердце лопнуло – он не мог! – И она полубезумно уставилась в помутневшие радужки пса.

– А врача? – крикнул я, не совладав с голосом. – Врач был?

– Да не орите вы! Тише! – приказала Ирина, ещё ближе склоняя лицо к опустевшим собачьим глазам, неотрывно – словно в ожидании спасения – упёртым в глаза хозяйки.

– Не нужно. Сердце уже редко бьётся, – шёпотом проговорил Илья. – С перерывами… Редко…

Жизнь закончилась, Тузик перешёл мост. Илья, слушаясь Ирининых указаний, отнёс его на стол и завернул в голубую скатерть. Ирина обняла свёрток, прижалась щекой и горько заплакала. Задёргались плечики в глупых бретельках.

– Ирин, он уже старый пёс. А пожил в любви, хорошо, – ляпнул я первое, что пришло в голову.

Ирина махнула на меня, корчась от слёз.

Тихо простучало дерево и умолкло – это напуганный Миша сошёл со второго этажа вниз. Его искажённый виртуальностью разум с трудом прорубался в действительность.

– А где Николай Андреич? – спросил я, боясь безмолвия.

– Я не знаю! Мне всё равно! Отстаньте! Я виновата только перед Тузиком! – простонала Ирина и вдруг, крепко с собой совладав, взяла с буфета молитвенник и села читать в угол дивана. Книжечка вздрагивала в её руках, но она упорно таращила глаза в текст, губы шептали слова.

Миша поглядел на голубой свёрток и улёгся щекой на колени к матери.

Как сомнамбула, я встал, зашёл на кухню, где недавно топили печь, а оттуда – на балкон, в зимний Иринин садик. В нём стелились по грядкам бедность и запустение. Ржавые стебли вытянувшихся трав торчали из высохшей земли. Нет любви! Разлетелись ангелы. Только один всё ещё оберегал садик – старая картина Ильи, где высокая девочка в красном сарафане, повиснув над лугом в цвету, обнимает за шею маму.

Я мысленно пририсовал на луг Тузика, со всех лап мчащегося к хозяйке, и в миг идиллии – когда он почти цапнул висящую Ирину за юбку – раздался удесятерённый сквозняком хлопок входной двери.

В гостиной, куда я вернулся почти бегом, меня ждала немая сцена. Николай Андреич, не разувшись, повесив на локоть потемневшую от дождя шинель, стоял посередине комнаты и пусто смотрел на стол.

– Это что? – произнёс он.

Миша заревел в голос. Ирина, не отрываясь, продолжала молитву. Илья быстро подошёл к Тузину и шепнул ему несколько слов.

Николай Андреич набрал воздуху и перекинул шинель с руки на руку.

– О-очень хорошо! – выдохнул он и, коснувшись нас с Ильёй тёмным илистым взглядом, произнёс: – Господа соседи! Будьте милосердны, оставьте меня наедине с моей пока что женой!

С этими словами он шагнул к стене и встал навытяжку, освобождая нам проход.

– Миша, иди с ними! – велела Ирина.

Илья помог Мише встать и увёл его в прихожую одеваться. Я вышел следом.

– Илья, смотри за ним, чтоб не продуло! Чаю ему дайте, чаю! – крикнула из гостиной Ирина, и занавес рухнул. Мы очутились в глухой черноте предзимья.

Ветер гнал нам в лицо запах снега, хотя вокруг не было ещё ничего белого. Пахло близкой вьюгой, как на улице пахнет хлебом, если в пекарне открыть окно. Но не было тепла в этом запахе. Миша шагал между нами, вцепившись обеими руками в локоть Ильи, и торопливо, чужими словами, доносил на отца.

– Это папа виноват! Совсем со своим театром с ума сошел, утратил человеческий облик! Мама вчера сказала, что скоро поедет на концерт к Пете, и я сказал, что тоже поеду! – тараторил он. – А папа сказал: «Э-эх!» – поднял стул и как даст им об пол, даже ножка отлетела. А Тузик был рядом. Он залаял от испуга, начал давиться, и папа его выгнал на крыльцо, чтоб он не мешал разговаривать. Можно так поступать? Одно слово – эгоист, как все мужчины!

– Миш, а ты-то кто у нас, барышня? – не сдержался я.

– Я мальчик, – испуганно возразил Миша, а Илья глянул на меня стремительно – впервые сверкнул между нами меч.

Я опомнился и попросил прощения.

Мы дошли до середины улицы, когда впереди пропела и треснула калитка.

– Дядя Коль! – пронзительно крикнул Миша и рванул в черноту улицы.

Коля шёл на огонёк беды, ничего ещё не зная, но чуя.

Мы остановились – переговорить о случившемся. И вроде бы все трое, наперебой, рассказывали Коле про смерть собаки, но невысказанно изливалось иное – конец всему!

Пока мы говорили, из-за тузинского забора вышел согбенный Николай Андреич в одной рубашке, без шинели, зато с лопатой на плече и двинулся к лесу.

– Николай! – гаркнул Коля. – Погоди! Я с тобой!

Тузин обернулся – свет окна колыхался жёлтым вымпелом на его белой сорочке. Подождал и нескорым шагом побрёл во тьму.

Коля помчался за ним, а мы пошли в бытовку. Миша, измученный, пятнистый от слёз, сразу заснул на моей кровати. К ночи пришла Ирина – в тулупчике, накинутом поверх того же домашнего, залитого лекарством жёлтого сарафана, с лицом голубоватым и оплывшим – в сплошном отёке горя.

– Закопал Тузика, взял шинель, шапку и ушёл. Телефон на диване валяется, – сказала она и побрела прочь, волоча за собой хнычущего в полусне сына.

Ох, как темно! Мне хотелось света, как в жару хочется пить. Я включил все осветительные приборы, какие были у меня в наличии, – лампу, лампу-прищепку, фонарик. Но электричество не смогло потеснить мою тьму. Тогда я попросил Илью, чтобы он принёс папки с летними рисунками. Он не понял меня, но всё же сбегал в избушку и послушно приволок, что нашёл.

Мы принялись смотреть. И в общем не было в его работах никакого особого рая. Обычная жизнь земли – та, которую каждый день я могу наблюдать своими глазами. Жизнь рощ, лугов, птиц, Коли и Ирины, миновавшая жизнь Тузика и длящаяся – Васьки и Тишки, жизнь хлебных полей, огородов, деревенских заборов, поросших смородиной и черноплодкой. Раскидистый куст боярышника жаловался мне на хабалок-сорок, замучивших его своим треском и щипками. Плакала о соседстве с тёмной елью маленькая кривая берёзка. Никому не жилось безбедно.

Единственное, в чём мог бы упрекнуть Илью реалист, так это в пристрастном выборе мотива. Даже если это был пейзаж с пажковским комплексом – любовь к чуть виднеющемуся кусочку синей дали побеждала и прощала уродство бетонной глыбины.

К середине второй папки светлый снег запорошил листы. Я задремал над рисунками, рухнул носом в цветение луга. Илья, растормошив меня, велел перелечь на кровать, и я проспал до утра.

Мне снилась редкая ерунда. Из множества пёстрых фрагментов я запомнил Илью в белом халате врача. Он протянул мне руку и представился почему-то Кириллом. Потом возле его ног на каменном, как в храме, полу явился Тузик, поднял морду и неотступным взглядом прожёг в моей неверующей душе пулевое отверстие. Сначала я испугался, а потом посредством вдохов (душа казалась мне органом вроде лёгких) принялся впускать в себя через образовавшуюся дыру голубое, золотое мерцание вечной жизни.

65 Нашего полку убыло

Неспокойные сны – дым вчерашнего – были со мной всю ночь, а утром, когда я с трудом открыл разбухшую дверь бытовки и вышел курить, первым, кого я увидел, оказалась Ирина. Она влетела в калитку, тревожная, с растрёпанной косой, и помахала мне табличкой на палке.

– Вот! Торчало в цветнике у крыльца! – воскликнула она, подойдя, и протянула мне фанерку с прикнопленным посередине листом. На листе чёрным фломастером был нарисован человечек. Он падал бревном, под углом сорок пять градусов к полу, приставив ко лбу пистолет.

Я взял «транспарант» за испачканную в глине ножку и приподнял нижний край листа. На обратной стороне тем же чёрным фломастером некрупно было приписано: