Булочник и Весна - Ольга Покровская

Из-за неровностей стены пространство фрески казалось слегка искривлённым. Словно вечность раздвинулась, как вода, открывая нам свои тайны.

Я смотрел долго. И так славно свистали сквозь проломы и щели шторма ноября, что часовня совершенно уподобилась шхуне. Мне казалось, её покачивает.

А потом спрыгнул под дождь, и, влекомый неясной тягой, свернул на перепаханное поле. Это была простая земля, рубленная большими кусками. Клоки глины размером с голову, а то и с туловище, казались специально заготовленными, чтобы лепить людей. Но мастерская эта уже не пугала меня и не отталкивала. Как-то ясно я представил: вот пришла весна, и в гигантских складках пробиваются реснички травы. Бережность, с какой земля выпускает из своих комьев этих существ, обнадёживает. Когда-нибудь я скину с себя эту жизнь, как лягушачью кожу, и оставлю на попеченье земли, нарубленной большими кусками. И со мной начнётся – тут уже нет сомнений! – совсем другая история.

А пока что, выбравшись на ту сторону поля, к березняку, я прошёл опушкой и повернул на крутую дорогу в деревню.

Навстречу мне с холма уже нёсся Илья. Он бежал, проскальзывая по глине, штормовка его была мокрой. Налетел, чуть не сшиб, обнял. Я рассказал ему о том, как встретился с Майей.

В ответ и Илья выложил мне свои новости. Оказывается, он потому не уехал в Горенки, что Петя обещал ему в ближайшее время пригнать в часовню Пажкова и «решить судьбу»!

– Ну а тебе-то как, понравилось? – спросил он с волнением. – Ты ж заходил – я видел!

Илья рассказал, что на рождение фрески уже являлись волхвы и приволокли дары. Петя – брезент, завесить стену от ветров. Серго на прощание (он уезжал на родину) – фитильную лампу с бутылкой масла в придачу. Подсудимый журналист Лёня не принёс ничего, зато разглядывал фреску минут пятнадцать, сопел и, обозвав присутствовавших идиотами, велел срочно вырезать её вместе с куском стены, потому что «скоро будет поздно».

– А! Я даже и не волнуюсь! – махнул рукой Илья. – Как сложится – так, значит, и хорошо.

Больше всего меня тронуло, что Илья говорил со мной, как с обычным человеком, нормальным. Можно было подумать, что я вовсе и не разнёс дом, над которым он трудился с весны.

Косой дождь в спину прогнал нас до участка. По останкам разбомблённого дома бродили смуглые рабочие. Что-то земляное, природное было в их копошении. Как насекомые-мусорщики «разбирают» на простые элементы какого-нибудь лесного исполина – Дуб, берёзу или лося, – так они молчаливо и шустро расправлялись с останками дома. Чудовищному стыду, накатившему на меня при виде содеянного, я решил не противиться. Пусть стыд лечит меня.

На границе участка покуривал Коля и задумчиво наблюдал, как поляна, оккупированная мной пару лет назад, обретает былую свободу.

Я подошёл, и мы поздоровались без слов, рукопожатием. Дождь поливал нас, мешая курить, а мы всё не расходились, словно были заняты важным делом. Тогда, впервые за целый век, я почувствовал, что мне – хорошо. Просто от того, что курю здесь с Колей под густой моросью ноября. Прелая листва, дым, дождь и снег – всё это наши родные понятия, но по правде Русь пахнет дешёвым Колиным табаком. Знакомый дух его бьёт в сердце. Ты можешь не поднимать глаз, но чуешь – с тобой земляк, тот, с кем рядом, если придётся, сложишь голову.

Пока на пару с Колей мы выдували дымок, позвонил Петя.

– Здорово! – приветствовал он меня. – Я сегодня в ваших краях. Михал Глебыч подъёмничек приехал посмотреть. Хочу его заодно затащить в часовню. Я чего звоню-то: тебе ещё чего-нибудь надо привезти? Может, в бытовке из вещей? – спросил он. – Всё равно пойду проверять, что там бойцы мои наворотили.

Я улыбнулся.

– Петь, да я уж здесь!

– Здесь? В смысле – где? В деревне? – Он умолк, справляясь с удивлением и заодно набирая воздуха для отповеди, но, видно, передумал. – Ну и как? Ничего, жив? Смотри! Я по новой тебя спасать не стану!

Я заверил его, что со мной всё в порядке. Любуюсь ходом уборки.

– Ну так чтобы через полчаса – в часовне! И Илью приволоки, а то ведь упрётся, я его знаю! – велел Петя и отключился.

Я огляделся по сторонам – Ильи не было. И, простившись с Колей, двинулся через туманные слои дождя к избушке.

Илья, как всегда, сидел в комнате на заложенном картоном полу и, поглядывая в растрёпанный том, рисовал.

– Нет, Костя, я не пойду, – сказал он, когда я передал ему Петино распоряжение. – Не потому, что боюсь, – и вскинул на меня взгляд. – Михал Глебыч такой человек, Другой… Понимаешь, я вот что думаю: вот увижу его, и станет стыдно, что ввязался, посмел без благословения. А потом поговорим, посмотрю ещё на работу и подумаю – а чего стыдно? Это ведь просто так, для тренировки. И от фрески останется пустая скорлупка. Понимаешь ты меня? – спросил он без особой надежды.

Не знаю, понял ли я его, но, пожалуй, был согласен с тем, что присутствие Ильи на пажковском «разборе полётов» не обязательно.

– Ладно, – сказал я и пошёл к часовне один.

Пока я спускался с холма, грузовик, добытый Петей у Пажкова, разбивая вдрызг деревенский путь, повёз в неизвестном направлении очередную порцию моего бывшего дома. У ворот комплекса его слегка занесло. Созерцая эту «историческую правду», я подумал, что в данном случае Петина чуткость дала промашку. Как бы ни был одарён Илья, он не тот, кто сегодня может что-то сделать «для общества», допустим, расписать храм. Хотя бы потому, что Ильи как бы и нет в нашем времени. Он не состоит в художественных объединениях, не причислен к «ячейкам» и начисто отсутствует в Интернете. Его наивность приводит нормального человека в бешенство. Илья не понимает и никогда не поймёт «текущую ситуацию», поскольку прописан в вечности. Петь, какой ещё храм! Куда я прусь!

Я увидел Петю на разрушенном крыльце часовни. Он стоял, сминая сигарету в зубах, и, прищурившись, смотрел на дорогу. Синяя, политая дождем куртка была расстёгнута, под ней чернел свитер с высоким горлом. Он весь был как узкая скала, напряжённый и каменный.

– Ща припрётся, – сказал он, не отрывая взгляда от заляпанного последней листвой шоссе. – А где Плюха? Он, может, думает, Михал Глебыч его ждать будет?

– Не хочет – пусть не ждёт! – сказал я спокойно. – Не придёт Илья.

– Не придёт? – Петя выплюнул окурок и уставился на меня в ярости. – Ты чего мелешь? Я, блин, с ними вожусь, а они!..

Но Петя не успел проклясть нас по полной. На повороте шоссе вспыхнула фарами стремительная машина и, сбавляя скорость, мягко встала на обочине.

Из передней дверцы выскочил Михал Глебыч и заспешил к часовне. Невысокая, корявая его фигурка в рыжей курточке шустро прыгала по нашим следам. Пара атлетов в гражданском осталась курить у машины.

– Петька, здесь, что ли, нетленка твоя? – крикнул он, взлетая на осыпавшееся крыльцо, и, отстранив Петю, дёрнул брезент, которым был занавешен вход. – Тряпку-то убери! Темно! Убери, тебе говорят, тряпку! – орал он уже из часовни. – А Михаил Архангел есть иль нет? Ну-ка фонарь мне сюда!

Петя пошёл в машину за фонарём.

– Мать честная! Ангелы в лодках плавают! – летел из часовни облагороженный эхом голос Пажкова. – Граждане! Благодать! Света мне дайте, света!

Стража возле автомобиля навострила уши.

Я хотел уже войти внутрь, но Петя удержал меня за рукав и прошипел: «Стоять. Сам выйдет».

Пажков поохал ещё и умолк. Высунул вихрастую башку:

– Давай сюда! – и, рванув у Пети фонарь, сгинул. Появился же минуты через три – с выражением самым что ни на есть озабоченным.

– Ох-ох! – сказал он, почесав затылок, и запрокинул голову к небу, сыпавшему дождём. – Ох-ох! Вот задача! А я-то, ребята, в этих местах детство провёл! У бабки! По часовенке вот этой ползал, клады искал. Что, не знали? А потом тётка нас с матерью погнала. Клочки мои пошли по закоулочкам! Так я тогда себе сказал… Ну да ладно! Так чего, Петька, надо-то от меня?

– Михал Глебыч, это друга моего работа, – сказал Петя с намёком, что в данной ситуации Пажкову не следует ёрничать. – И вы сами всё видите. Вам вполне хватает вкуса…

– Так я ж и говорю – хороша работа-то! – моментально признал Пажков. – Турну, пожалуй, моих маляров. И так уже зимний придел изуродовали! А? Верно? Поставлю вашего мальчонку! Как его бишь звать? – Он посмотрел отчего-то не на Петю, а на меня. – Ну! Звать-то как Рублёва твоего?

Взгляд его жестяночных глаз напирал на меня, требуя выдать имя. Я молча достал сигареты.

– Сынок, контузило тебя? – ласково спросил Пажков.

– Илья его зовут, Михал Глебыч, – сказал Петя.

– Илья? Ну это дело! Полцарства за имя! – обрадовался Пажков.

Петя не зря уважал его – это был исключительный тип. Лихой и въедливый, властолюбивый, страстный, к тому же философ с комплексом несостоявшегося артиста. Американские киномиллионеры и русские братки отдыхали на фоне разностороннего Михал Глебыча. Тут пахло классикой! Может, я и поговорил бы с ним, но у меня за последний месяц было уже довольно романных сцен.