Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

— О, перестань быть ребенком, Цезарион! — устало произнесла Клеопатра. — Если тебе позволено тратить, сколько хочешь, это еще не значит, что ты разбираешься в финансах! Найти деньги, вздор! Ты — ребенок с детским представлением о том, как устроен мир.

Радость исчезла. Лицо Цезариона стало надменным.

— Я не ребенок! — сквозь зубы произнес он голосом, холодным, как Рим зимой. — Тебе известно, как я трачу свое огромное содержание, фараон? Я плачу жалованье десяти бухгалтерам и клеркам. Девять месяцев назад я поручил им проверить доходы и траты Александрии. Наши магистраты-македонцы, от истолкователя до бюрократического аппарата их многочисленных племянников и родственников, поражены коррупцией. Гниль! — Он положил руку на свитки, темно-красным пламенем сверкнуло рубиновое кольцо. — Здесь есть все — все растраты, присвоения, мошенничества, мелкие кражи! Когда все данные были собраны, мне стало стыдно, что я царь Александрии!

Если молчание могло кричать, то это молчание закричало. С одной стороны, Клеопатра радовалась поразительно раннему развитию сына, но, с другой стороны, ее охватил такой гнев, что ее правая ладонь горела от желания дать пощечину этому маленькому чудовищу. Как он посмел? Но как замечательно, что он посмел! И что ему ответить? Как она будет выбираться из этого положения, чтобы не пострадало ее достоинство, не была унижена ее гордость?

Сосиген вмешался, отсрочив этот неприятный момент.

— Я хочу знать, кто внушил тебе эти идеи, фараон. Определенно не я, и я отказываюсь верить, что они целиком зародились в твоей голове. Итак, откуда появились эти идеи?

Спрашивая, Сосиген почувствовал, как сердце у него сжалось. Ему было жаль потерянного детства Цезариона. Его всегда пугало стремительное развитие этого настоящего чуда, ибо, как и его отец, он был настоящим чудом.

А у чуда нет детства. Еще маленьким ребенком он строил правильные фразы. Все видели, какой могучий ум был в головке младенца Цезариона. Хотя его отец ни разу не отмечал этого и, кажется, не замечал. Может быть, воспоминания о своих собственных ранних годах мешали ему заметить. Каким был Юлий Цезарь в двенадцать лет? Как, скажем, относилась к нему его мать? Не так, как Клеопатра относилась к Цезариону, решил Сосиген, пока ждал ответа от Цезариона. Клеопатра относилась к сыну как к богу, так что глубина его интеллекта только увеличивала ее глупость. О, если бы только Цезарион был более… обычным!

Сосиген очень хорошо помнил, как он убеждал Клеопатру позволить шестилетнему мальчику играть с некоторыми детьми из семей высокорожденных македонцев, например протоколиста и казначея. Но эти мальчики или в страхе убегали от Цезариона, или били его и жестоко смеялись над ним. Все это он переносил без жалоб, решив победить их, как он сегодня решил победить врагов Александрии. Видя их поведение, Клеопатра запретила всем детям, девочкам и мальчикам, любые контакты с ее сыном. В будущем, предписала она, Цезарион будет довольствоваться своей собственной компанией. Тогда Сосиген принес беспородного щенка. Пришедшая в ужас Клеопатра утопила бы его, но в этот момент вошел Цезарион, увидел собаку и — стал маленьким шестилетним мальчиком. Он заулыбался, протянул руки к извивающемуся комочку. Так Фидон вошел в жизнь Цезариона. Мальчик знал, что Фидон не нравится его матери, и вынужден был скрывать от нее, что собака очень дорога ему. И это было ненормально. Цезариону снова навязывали поведение взрослого человека. В нем жил обремененный заботами старик, а мальчик, каким ему никогда не позволяли быть, съеживался, кроме тех моментов, когда он проводил время вдали от матери и трона, который он занимал с ней как равный. Равный ли? Нет, никогда! Цезарион выше своей матери во всем. И в этом трагедия.

Отвечая, Цезарион вдруг снова стал мальчиком. Лицо его засияло.

— Мы с Фидоном пошли охотиться на крыс на верхнем этаже дворца. Там ужасные крысы, Сосиген! Величиной с Фидона, клянусь! Они, наверное, любят бумагу, потому что они съели горы старых записей, иные из которых восходят ко второму Птолемею! Так вот, несколько месяцев назад Фидон нашел ящик, который им еще не удалось сжевать, — малахит, инкрустированный ляпис-лазурью. Красивый! Я открыл его и увидел документы моего отца, составленные, когда он был в Египте. Материалы для тебя, мама! Советы, а не любовные письма. Разве ты никогда не читала их?

Покраснев, Клеопатра вспомнила, как Цезарь заставил ее проехаться по Александрии на ишаке, чтобы она увидела, что надо сделать и в каком порядке. Сначала дома для простых людей. И только после этого храмы и общественные здания. И нескончаемые лекции! Как они раздражали ее, когда она хотела только любви! Безжалостные инструкции, что надо делать, от гражданства для всех до бесплатного зерна для бедных. Она игнорировала все, кроме предоставления гражданства евреям и метикам за то, что они помогли Цезарю сдерживать александрийцев до прибытия его легионов. Со временем она сама хотела дать всем им гражданство. Но вмешался ее бог и его убийство. После смерти Цезаря она посчитала его реформы ненужными. Он пытался провести реформы в Риме, и его убили за его высокомерие. Поэтому она положила его списки, приказы и пояснения в малахитовый ящик, инкрустированный ляпис-лазурью, и отдала дворцовому слуге, чтобы тот убрал его куда-нибудь с глаз долой.

Но она не рассчитывала, что вмешается озабоченный мальчик и его собака-крысолов. Зачем он нашел этот ящик! Теперь Цезарион заразился болезнью своего отца. Он хочет изменить порядок вещей, столетиями соблюдаемый так свято, что перемен не хотят даже те, кто выиграет от этого. Почему она не сожгла эти бумаги? Тогда ее сын не нашел бы ничего, кроме крыс.

— Да, я читала их, — сказала она.

— Тогда почему ты ничего не сделала?

— Потому что Александрия имеет собственный mos maiorum, Цезарион. Свои собственные обычаи и традиции. Правители города или государства не обязаны помогать бедным. Бедные — это бедствие, и только голод может избавить от них. Римляне зовут своих бедных пролетариями, имея в виду, что у них нет абсолютно ничего. Что они могут дать государству, кроме детей? Нет налогов — нет процветания. Но у римлян есть традиция — филантропия. Вот почему они кормят своих бедных за счет государства. В Александрии и в других наших городах нет такой традиции. Да, я согласна, что наши магистраты продажные, но македонцы — представители коренного населения Александрии и считают себя вправе иметь привилегию занимать высокие должности. Попытайся лишить их должности, и тебя разорвут на куски на агоре. И сделают это не македонцы, а беднота. Гражданство Александрии — это драгоценность, которой удостаиваются только заслуживающие этого. А что касается выборов, это фарс.

— Слышала бы ты себя. Это все говно гиппопотама.

— Не будь вульгарным, фараон.

На его лице выражения сменялись одно другим, как волны дрожи на коже коня. Сначала детское лицо, сердитое, расстроенное, сопротивляющееся. Но постепенно оно становилось взрослым, каменным, холодным, непоколебимым.

— Я буду делать то, что решил, — сказал он. — Рано или поздно я сделаю все по-своему. Ты можешь пока помешать мне, у тебя для этого достаточно сторонников в Александрии. Я не дурак, фараон, я знаю силу сопротивления моим реформам. Но они будут! И когда они наступят, они не ограничатся Александрией. Мы — фараоны страны протяженностью в тысячу миль, но только десяти миль в ширину, за исключением Та-ше, страны, где свободных граждан вообще нет. Они принадлежат нам, как и земля, которую они возделывают, и урожай, который они собирают. Что касается денег, у нас их так много, что нам никогда их не потратить. И лежат они под землей в пригороде Мемфиса. Я использую их, чтобы улучшить судьбу народа Египта.

— Люди тебя не поблагодарят, — произнесла Клеопатра сквозь зубы.

— Зачем благодарить? По праву это их деньги, не наши.

— Мы, — сказала она, чеканя каждое слово, — это Нил. Мы — сын и дочь Амуна-Ра, воплощенные Исида и Гор, хозяева Верхнего и Нижнего Египта, Осоки и Пчелы. Наша цель — быть плодовитыми, приносить процветание как высшим, так и низшим. Фараон — бог на земле, бессмертный. Твой отец должен был умереть, чтобы обрести божественность, а ты был богом с момента твоего зачатия. Ты должен верить!

Цезарион собрал свои свитки и поднялся из-за стола.

— Спасибо, что выслушала меня, фараон.

— Дай мне твои бумаги! Я хочу почитать их.

Это вызвало смех.

— Нет, — сказал он и вышел.

— Ну, по крайней мере, мы знаем, где стоим, — сказала Клеопатра оставшимся. — На краю пропасти.

— Он изменится, когда станет взрослее, — попытался успокоить ее Сосиген.

— Да, он изменится, — повторил Аполлодор.

Ха-эм не произнес ни слова.

— А ты, Ха-эм, согласен? — спросила она. — Или твое видение сказало тебе, что он не изменится?