Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Фрэнк пожал плечами:

– Принципами? Какими принципами? Он без суда и следствия держит людей в форте Лафайет. Habeas corpus[41] для него – пустой звук. Он бросил людей в тюрьму за то, что они писали против него статьи. Похоже, что и о деле Зенгера наш президент-юрист ничего не слышал. Я скажу тебе, кто такой твой приятель Линкольн – циничный тиран.

– Медянка!

Ядовитая змея. Словечко Линкольна для тех, кто сомневался в надобности войны.

– Если ты говоришь о том, что я считаю, будто этой войны можно было избежать, и предпочитаю мирные переговоры, ты абсолютно права, – произнес Фрэнк угрожающе тихо. – И я не одинок. Думаешь, что из-за этого я злодей? На здоровье. – Он чуть помедлил и вдруг заорал: – Но я хотя бы не посылаю сына на бессмысленную смерть! В отличие, насколько я понимаю, от тебя! – Он резко развернулся.

– Это несправедливо! – крикнула Хетти.

– Я в контору! – гаркнул он через плечо. – Не жди!

Через несколько секунд он пулей вылетел из дому. И только пробежав половину Ирвинг-плейс, он замедлил шаг и позволил себе кривую улыбку.

Все прошло, как было задумано.

Мэри всматривалась в океан. Слабый ветер играл волосами, позади вкрадчиво шелестела морская трава. Низкие волны прибоя с легким шипением разбивались, вылизывая песок пенными языками.

На мили западнее слегка возвышался южный берег Стейтен-Айленда. Впереди раскрывалась в бескрайние океанические просторы Нижней бухты.

– Идем в Пойнт[42], – позвала Гретхен.

Было субботнее утро. Большинство посетителей выходного дня еще не прибыли, и на длинной береговой полосе виднелись лишь несколько человек. Воскресные экскурсии по дюнам и побережью стали возможны с двадцатых годов, когда зазор между Кони-Айлендом и большим островом был перекрыт ракушечной дорогой.

Посреди Кони-Айленда возникла кучка маленьких отелей и постоялых дворов в гонтовом стиле, сдававшихся почтенным семействам, которые приезжали на неделю-другую пожить в тишине и насладиться морским воздухом. Здесь побывало несколько знаменитостей: Герман Мелвилл, Дженни Линд и Сэм Хьюстон, но в общем и целом модная публика не приняла это место, и оно сохранило свою неброскую прелесть. Открыв для себя Кони-Айленд, сюда обычно возвращались. Полдюжины постояльцев отеля, в котором остановились Гретхен и Мэри, наезжали туда ежегодно.

На широкой веранде они съели сытный завтрак из яиц, блинчиков и сосисок, после чего отправились на прогулку.

Западная оконечность острова была единственным местом на Кони-Айленде, где подняла голову вульгарность. Несколько лет назад пара зорких дельцов решили открыть там небольшой развлекательный павильон с напитками для тех, кто только сходил с парома. С тех пор там развелось изрядно шулеров, жулья и прочих нежелательных личностей. В отеле притворялись, будто ничего не замечают, – и в самом деле, из поселения их не было ни видно, ни слышно. Но Гретхен и Мэри с большим удовольствием провели там полчаса, рассматривая тех, кто торговал леденцами или предлагал сыграть в «три листика».

Оттуда они пошли по той стороне острова, что обращалась к суше, пока не добрались до ракушечной дороги.

При взгляде через Ист-Ривер с Манхэттена Бруклин теперь выглядел оживленным местом – верфи, склады и фабрики на берегу, жилой район на Бруклинских высотах. В 1776 году, когда там разбили лагерь британские «красные мундиры», население Бруклина насчитывало менее двух тысяч человек. Теперь оно превысило сто тысяч. Да что говорить, подумывали даже устроить на возвышенностях зону отдыха под названием Проспект-парк. Но если пройти дальше, то за высотами открывался сельский простор протяженностью в полдюжины миль, а то и больше, усеянный городками и голландскими деревушками, которые едва ли изменились с XVIII века.

И поэтому Мэри, оглянувшись на ракушечную дорогу и дальше, через открытые, продуваемые ветрами дюны, болота и поля в сторону невидимого города, невольно сказала с улыбкой:

– Как в другом мире!

После этого они вернулись на побережье и, впитывая морской воздух, больше часа шли вдоль бесконечного Брайтон-Бич на восток. В гостиницу они пришли уже за полдень и здорово проголодались.

– Не ешь слишком много, – посоветовала Гретхен, – а то уснешь.

– Ну и пусть! – ответила Мэри, расхохоталась и принялась за второй кусок яблочного пирога, вынудив Гретхен последовать ее примеру.

На лужайке перед гостиницей стояли плетеные кресла, в которых они немного посидели. Ветер стих, припекло солнце, и они прикрылись соломенными шляпками.

Спустя какое-то время Гретхен призналась, что у нее есть еще один сюрприз, а Мэри спросила какой, и Гретхен ответила: пойдем наверх и я покажу.

У них была очаровательная спальня: две кровати, застланные розовыми покрывалами, и окно с видом на океан. Стены белые, но с милыми натюрмортами в золоченых рамках над каждой постелью, а над камином – небольшой портрет чьего-то предка в синем камзоле и высокой черной шляпе, великолепные французские часы на каминной полке и симпатичный ковер на полу. Все было очень изысканно, и Мэри моментально смекнула, что, хотя Гретхен и сказала, будто они делят расходы поровну, львиную долю заплатил ее муж.

Гретхен открыла чемодан, извлекла два бумажных свертка и протянула один Мэри.

– Мне и тебе, – улыбнулась она. – Взглянуть не собираешься?

Развернув сверток, Мэри увидела какое-то странное одеяние:

– Не пойму, что это такое.

– Мэри, это купальный костюм! – рассмеялась Гретхен.

– Но что мне с ним делать?

– Надеть и купаться в море, – сказала Гретхен, торжествующе подняв свой. – Смотри: мы отлично сочетаемся!

Каждый костюм состоял из двух частей. Нижняя половина представляла собой панталоны с тесемками, чтобы завязывать на икрах. Сверху же – платье с длинным рукавом, доходившее до колен. Все было шерстяное, чтобы держать тело в тепле. Гретхен явно гордилась своим выбором. Панталоны были с оборками внизу, а платья – с кружевной отделкой. У Мэри костюм был светло-синий, а у Гретхен – темнее, так что они дополняли друг дружку, как сестры.

Когда они вышли из гостиницы и зашагали по дорожке на берег, Мэри все еще одолевали сомнения. Обе были в пляжных нарядах, а также в чулках и туфлях, чтобы защититься от незримых опасностей морского дна. Они захватили полотенца и надели от солнца соломенные шляпки.

Теодор Келлер сошел с парома. На нем были просторная полотняная куртка и широкополая шляпа. В руке он держал маленький кожаный саквояж. Спросив дорогу, Теодор, пребывая в жизнерадостном настроении, направился к гостинице. Он уже несколько лет не был на Кони-Айленде.

Поехать же решился только утром, едва проснулся. Все вышло спонтанно – погожий денек, а паром словно звал его убраться из города. И разумеется, заманчивая перспектива побыть с сестрой. И с Мэри О’Доннелл.

Зачем мужчины домогаются женщин? Теодор полагал, что причин тому множество. Похоть, соблазн, вожделение плотских грехов, без сомнения, были сильны. Вожделения в нем было не меньше, чем в других молодых людях, и он уж никак не чурался плоти – напротив, отличался немалой чувственностью, но его постоянный интерес к женщинам был вызван прежде всего любопытством. Встречаясь с особами, которые ему нравились, Теодор, в отличие от иных мужчин, не говорил о себе, но расспрашивал спутниц. Его интересовал их образ жизни, взгляды, чувства. Им это льстило. Его занимали женщины всех сортов: от приходивших в ателье модных дам до бедных служанок, встреченных на улице. Теодор не делал различий. Он ценил их как индивидуумов. И, раз возникнув, его интерес не угасал. Ему хотелось выведать все их тайны и обладать ими, каждой.

Его обольщения не были лишены расчета. Фотоателье открывало замечательные возможности. Едва модная дама становилась или садилась, он некоторое время пристально изучал ее своими синими глазами, затем налаживал освещение и снова изучал. Потом мог попросить даму посмотреть так или этак, сопровождая это оценивающим хмыканьем, словно делал интересное открытие. Редкая женщина оставалась незаинтригованной и не спрашивала, что он такое увидел.

Действовал Теодор всегда одинаково. Если женщина была не особенная красавица, он произносил нечто вроде: «У вас очень красивый профиль. Знаете об этом?» Если же ему было ясно, что находящаяся перед ним особа привыкла блистать, он небрежно, как нечто не слишком-то важное, произносил следующее: «Не сомневаюсь, вам не раз говорили о вашей красоте», потом продолжал: «Но есть что-то такое… – тут он медлил, как бы анализируя, – что-то особенное в том, как ваш взгляд задерживается на предметах, и я нахожу это интересным. Вы не рисуете акварелью?» Почти всегда оказывалось, что так оно и есть. «А, – отзывался он, – ну так дело, наверное, в этом. У вас глаз художника. Это, знаете ли, редкость».

К окончанию съемки они обычно договаривались о новом визите в ателье.