Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да ведь ты не видел.
— И видеть не желаю, — отвечал Николай. Он помолчал, потом прибавил: — Все от своих коренных заветов подальше уйти хотим, а это-то и плохо.
— Да в чем они, эти заветы? Отдай, пожалуйста, себе хоть раз ясный отчет.
— Как в чем? Да мало ли в чем… — сказал Николай.
И никто ни разу не спросил профессора о чужих краях, о его путешествиях. Только один раз племянница поинтересовалась узнать, правда ли, что в Италии живут на крышах.
— А тебе зачем это понадобилось? — сейчас же строго крикнула на нее Липа. Себе на крышу хочешь залезть, бесстыдница?
— Слушай, что бабушка говорит, — сказала Варя и прибавила:- И куда нелегкая носит, скоро на стены полезут!
V
— Ну, а как живет Авенир? — спросил один раз Андрей Христофорович, соскучившись у Николая.
— Авенир, брат, живет хорошо.
— А сколько у него детей?
— Восемь сынов.
— Как много! Ему, должно быть, трудно с ними.
— Нет, отчего же трудно… на детей роптать нехорошо, это дар… И он все такой же горячий, проворный. Умная голова.
— У него всегда было слишком много самоуверенности, — сказал Андрей Христофорович.
— Да, ум у него шустрый, это правда, — сказал Николай, покачав опущенной над коленями головой, и вдруг поднял ее. — Вот, брат, настоящий человек.
— То есть как настоящий?.. — спросил профессор, почувствовав какой-то укол, точно в этом была косвенная мысль о том, что сам Андрей Христофорович не настоящий… — Как настоящий? — повторил он.
— Да так, — сказал Николай, — вот ты говорил, что ценишь людей, у которых мысль постоянно работает. Вот тебе Авенир. У него, милый, мысль ни на минуту без работы не остается.
— Может быть, — сказал профессор, — но вопрос: над чем и как?
— Мало ли над чем, — сказал Николай.
— А местечко у него хорошее?
— Ничего. Но все-таки, конечно, не то, что у нас. И потом, — продолжал Николай, — это человек — весь без обмана.
— Как без обмана?
— Ну, как тебе сказать… вообще природный. Душа настоящая русская.
— Да что же у меня-то не настоящая, что ли? — спросил, почти обидевшись, профессор.
Николай сконфузился.
— Ну, что ты… бог знает, что выдумал. — Но профессор чувствовал, что в его словах не было уверенности. И к тому же Николай сейчас же переменил разговор.
— Он приедет сюда, как только получит мое письмо, как узнает, что ты здесь, так и прискачет. Вот, брат, кому расскажешь!..
И правда: один раз, когда все сидели в саду за чаем, со стороны деревни послышался отчаянный лай собак и дребезжание колес. Видно было, как на двор влетела взмыленная лошадь, запряженная в тележку без рессор. Сидевший в ней человек в мягком картузе и короткой сборчатой поддевке на крючках как-то особенно проворно соскочил на землю, продернул и привязал вожжи в кольцо под навесом. А сам, отряхнув полы, посмотрел на свои сапоги, потом вопросительно на окна дома.
— Да ведь это Авенир! — сказал радостно Николай, и, как показалось Андрею Христофоровичу, более радостно, чем при его приезде. — Я говорил, что прискачет… Ну, и молодец, вот молодец!
Обнялись.
— Европеец, европеец, — сказал Авенир, поцеловав брата. Он отступил на шаг со снятым картузом на отлете в руке и оглядывал профессора.
— Ну, брат, ты того… совсем, так сказать…
— Что? — почти с тревогой спросил Андрей Христофорович.
Но Авенир ничего не ответил. Он сейчас же забыл об этом и стал рассказывать, как он ехал, что с ним случилось.
Варя с его приездом повеселела и оживилась.
Целый вечер говорили, потом спорили о душе. Десять раз Авенир говорил Андрею Христофоровичу:
— Ну-ка, расскажи, брат, как вы там, европейцы, живете. — Но с первого же слова перебивал брата и пускался рассказывать про себя.
Было уже 10 часов вечера, потом 11, 12, а они все еще говорили, вернее, говорил один Авенир. Говорили о политике, о воздухоплавании, о войне, и Авенир нигде не отставал и никогда не сдавался.
Он имел такой вид, как будто только что приехал с места, где он все видел и изучил, а Андрей Христофорович сидел в глуши и ничего не знает.
— Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у нас!..
— Откуда ты это знаешь? — спросил Андрей Христофорович, которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.
— Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы признают. А ты, значит, не патриот?
— Кто же тебе это сказал?
— По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.
— Да постой, голова с мозгом!
— Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное отношение, разве я не вижу.
— Мы слишком много говорим вместо дела, — сказал Андрей Христофорович.
— Где же много, — сказал Авенир, — ты бы послушал, как мы… И потом про разговоры ты напрасно… В слове мысль, в мысли — дело. И теперь мы уже совсем не те, что были раньше; ты это особенно заметь, — сказал Авенир, поднимая палец. И повторил: — Особенно!
— А какие же? — спросил Андрей Христофорович.
— Ну, вот, ты даже спрашиваешь, какие? У тебя скептицизм. — И ответил: Совсем, брат, другие.
— Вот и я тоже говорю ему, — сказал Николай, запахивая свою масленую полу.
— Совсем другие! — повторил еще раз Авенир. — Было время, да прошло.
— Может быть, ужинать пойдете? — сказала Варя, которая уже томилась оттого, что долго не ели.
VI
— Ну, что же, поедем теперь к нам, — сказал на третий день Авенир.
— Хорошо, а как ехать?
— Со мной на лошадях поедем, чем тебе кружить полтораста верст по железной дороге. Я, брат, всегда на лошадях езжу.
— А сколько до тебя на лошадях?
— Восемьдесят верст.
— Да, на лошадях лучше, — сказал Николай. — А то там изволь каждый раз поспевать вовремя.
— На одну минутку опоздал, и весь день пропал к черту, — прибавил Авенир.
— И звонки эти дурацкие, — сказал Николай.
Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор, тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к самому подбородку.
— Сидеть-то не особенно удобно, — сказал Андрей Христофорович.
— А что? — спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.
— Как, что? Сиденье очень низко.
— Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал другим.
— Как так делается, если это неудобно?
— Нет, это правда, Андрей, — в тарантасах сиденье высоко не делается. У кого ни посмотри.