Сто страшных историй - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раньше обычного отец теперь покидал управу лишь в тех случаях, когда шёл в додзё сенсея Ясухиро — обучать молодых самураев владению плетями, палкой и боевым ухватом. Сенсей и начальник стражи наконец-то восстановили добрые отношения в полной мере, и господин Хасимото выписал отцу разрешительную грамоту. В такие дни отец возвращался домой даже позже, чем со службы. Посещая додзё, я видел, как ученики после занятий донимают его расспросами, которые выходили далеко за пределы секущего удара или двойного перехвата. И мой отец, из которого слова не вытянешь иначе как клещами, рассуждал о высоких жизненных принципах, низменных страстях и благородных устремлениях. В такие мгновения я старался прятаться за чужими спинами — завидев меня, отец вновь становился прежним молчуном.
Не знаю, что в этом мире могло смутить Торюмона Хидео. Но мне, похоже, это удавалось.
— Ладно, — вздохнул я. — Дождёмся возвращения отца.
Это значило, что ужин откладывается. Он и так откладывался — судя по возне женщин с угрями, матушка с О-Сузу не собирались никого кормить, прежде чем глава семьи объявится во дворе. Даже если в доме и есть иная еда, а угри предназначались на завтра — ни мне, ни Каори не достанется и крошки. Хоть я и отменно закусил в лапшичной — и отменно выпил, каюсь! — призрак дневного голода ворочался в животе. Хихикал, бормотал старушечьим голоском, драл по живому острыми коготками…
Гром и молния!
Я-то закусил, перетерплю. Но ведь я теперь не один!
— Широно?
— Я здесь, господин.
3
«Ещё одна маска, господин!»
Он стоял у забора, как всегда неприметен.
Он ждал распоряжений, а я, словно городской дурачок, пялился на его ноги. На белые носки из плотной ткани, в которых Широно проходил весь день по улицам Акаямы из-за сломавшейся сандалии. Стемнело, но не слишком, и я отчётливо видел: носки белые, по-прежнему белые, хотя по всем правилам к вечеру они должны быть чёрными от грязи.
Этого не могло быть. И тем не менее…
— Я починю, господин. Не надо беспокоиться.
Широно неправильно истолковал мой взгляд. Протянул вперёд сандалии, которые держал в руках, зажав ремешки в кулаке:
— Я починю. Это несложно. Вот, смотрите: уже целая…
Наверное, мой пристальный взгляд смутил его. Широно забеспокоился и, желая как можно быстрее отвлечь от себя внимание нового хозяина, допустил ошибку — сделал то, чего делать не следовало бы. Он хлопнул ладонью по той сандалии, которая утром сломалась на улице. От этого удара опорный брусочек не мог встать на место, не мог закрепиться, как родной, будто и вовсе не ломался — и тем не менее встал и закрепился, как сустав под ловкими действиями костоправа.
— Видите, господин?
— Да, — ошалело пробормотал я.
За свою жизнь я сносил много разных гэта. Из ивы и липы, с широкими и узкими «зубами», как назывались опорные брусочки; с ремешками из кожи и ткани; на низкой подошве для хорошей погоды и на высокой для дождей. Ходил и в таких, что стоит перенести вес на носок — и сразу «клюешь» вперёд, проклиная всё на свете. Но сандалии, подобные тем, что носил Широно, я не надел бы под страхом самого ужасного наказания, потому что сломал бы себе шею, не сделав и десяти шагов.
Иппонба-гэта — их деревянная подошва опиралась на один-единственный, чудовищно высокий «зуб». В иппонба-гэта, случалось, расхаживали по сцене особо ловкие актёры, восхищая публику своей изысканной походкой — или записные щеголи Акаямы, согласные лучше остаться калекой на всю жизнь, чем испачкаться в грязи.
— Ты в этом ходишь? — выдохнул я.
— Хожу, господин.
— Всегда?
— Всегда, господин.
— Завтра же куплю тебе нормальную обувь. В твоих только хурму с веток доставать.
— Не делайте этого, господин.
— Почему? Мне не жалко денег.
— В другой обуви я не могу ходить, господин. В другой обуви я спотыкаюсь.
Он спотыкается. В другой обуви, значит, спотыкается, а в этой порхает как птичка. И грязь к носкам не липнет. И «зуб» встаёт на место от лёгкого хлопка. Если остатки саке ещё бродили у меня в голове, то сейчас весь хмель выветрился без остатка.
— Сними маску, — велел я.
— Не надо, господин.
— Почему?
— Это лишнее.
— Ты у меня не первый слуга. Думаешь, в моём доме не видели безликих? Снимай, ты не можешь всё время ходить в маске. Тебе надо есть, спать…
— Позвольте мне остаться в маске, господин.
— Снимай! — рявкнул я, теряя терпение. — Немедленно!
Он подчинился.
Во дворе воцарилось потрясённое молчание. Первой его нарушила неугомонная Каори.
— Какой! — взвизгнула девчонка, не в силах сдержать восторг. — Какой красивый!
Безликий? Если я ждал появления омерзительной массы, серой и губчатой, заменяющей каонай утраченные черты лица, я непростительно ошибся. О, у Барудзироку Широно было лицо! У него было лицо, которое следовало прятать под маской карпа с ещё большей тщательностью, чем это делают каонай.
Кожа Широно была ярко-красного цвета. В сумерках она выглядела багровой, как если бы слуга кипел от ярости, не имеющей выхода. Казалось, в любой миг Широно готов сорваться, забыть о приличиях и ударить тебя чем-нибудь по голове. Ощущение усиливалось, едва на тебя падал его бешеный взгляд. Возможно, бешенством тут и не пахло, просто глаза Широно вылезли из орбит так далеко, что их блеск внушал собеседнику безотчётный страх. Страх усугублялся ещё и тем, что из-под губы Широно, даже когда он не открывал рта, торчали кончики клыков, острых и блестящих.
А нос? Всем носам нос! Длиной в ладонь, не меньше, этот нос словно был создан для того, чтобы прятаться от насмешек под длинной рыбьей маской. На свой восхитительный нос Широно мог бы повесить пять, а то и шесть шнурков с монетками — и клянусь, ни один шнурок не соскользнул бы на землю.
Передо мной стоял тэнгу[10], «небесная собака».
Вернув себе самообладание после внезапного потрясения, я отметил, что во внешности моего нового слуги всё-таки больше человеческого, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Да и на руках Широно было по пять пальцев, а вовсе не по два, как рассказывали о тэнгу. По улице ему не стоило бы расхаживать без маски, но мне не составило труда довольно быстро привыкнуть к удивительному облику Широно.
— А что? — внезапно, ни к кому не обращаясь, заметила О-Сузу, наша
