Письма к Малькольму - Клайв Льюис

Мы обычно просители, нам и до слуг далеко. Значит, напрасно воображать, что у нас есть не иллюзорная (или правильная по случайности) уверенность в событии, о котором мы молимся. Наша задача, видимо, в том, чтобы обрести и сохранить веру менее высокого уровня: что Бог слышит наши молитвы, и даже если не удовлетворяет, то учтет их; наконец, что просто есть Слышащий. Ведь по мере того, как положение становится все бедственнее, вторгаются страхи. Не говорили ли мы сами с собой в пустой Вселенной? Тишина так выразительна, а ведь мы так много молились.

Что ты скажешь об этом? Я высказал лишь догадки.

XII

Я тоже не знаю книги о молитве, которая толком помогла бы людям вроде нас. Есть много маленьких молитвенников. Они хороши для тех, кто согласен с Розой Маколей, но нам они зачем? Не эти слова мы ищем! Есть еще книги молитв, в которых много монастырского. Даже «Подражание Христу» иногда до смешного не про нас. Автор думает, что нас тянет болтать на кухне, в то время как следовало бы находиться в келье. У нас обратное искушение: сидеть в кабинете, когда надо болтать на кухне. (Может, ситуация бы изменилась, будь наши кабинеты холодны, как те кельи).

Мы с тобой — люди предгорий. В те счастливые дни, когда мои ноги были покрепче, я любил гулять на холмах и даже в горах. Альпинистом я, однако, не был. Меня на это не хватало. Вот и сейчас я не посягаю на мистические высоты. С другой стороны, у некоторых уровень молитвенной жизни еще ниже, чем у нас. Дело не в том, что они сами хуже — они, может быть, даже лучше. Но их молитва удивительно примитивна.

Узнал я это совсем недавно от нашего викария. Он говорит, что, по его опыту, для большинства прихожан молитва — повторение небольших правил, которым их в детстве научили мамы. Интересно, как это могло получиться. Каются же они в чем — нибудь, да и, наверное, благодарят Бога! Это часто славные люди, но, видимо, «религия» у них напрочь отделена от «настоящей жизни» и ничуть не религиозна.

Хорошая книга о молитве нужна, но я не буду ее писать. Одно дело сверять наблюдения с другом с предгорий, другое — учить других. С моей стороны было бы дерзостью учить других, как им молиться.

Мистические высоты — пики и ледники — мне и не разглядеть. Окажу лишь одно: во — первых, вряд ли всех туда зовут. «А если бы не так. Он сказал бы нам».

Второе. Нам часто говорят: у мистиков может быть разная вера, но в конечном счете все они находят одно и то же, причем то, что они находят, имеет мало отношения к учению конкретной религии (христианства, буддизма или неоплатонизма). Сам опыт свидетельствует, что мистика — единственное реальное соприкосновение с невидимым. Согласие же мистиков подтверждает, что они сталкиваются с чем — то объективным. Поэтому мистика — единственная подлинная религия. Остальные религии — самообман или разные врата в запредельную реальность.

Когда он съел ядро ореха,Как не отбросить скорлупу?

Это рассуждение мне не совсем по душе. Сходство действительно есть, но вправду ли Плотин, Юлиания Норичская [37] и св. Иоанн Креста нашли «одно и то же»? Единственное, что их объединяет, — временный выход за рамки обыденного восприятия мира, за рамки дискурсивного мышления. Ценность этого отрицательного опыта зависит от природы опыта положительного, которому отрицание освобождает место. Но разве не очевидно, что отрицательный опыт всегда выглядит похоже? Я думаю, пустые бокалы чувствовали бы одно и то же, если бы могли чувствовать. Но в одни нальют вино, другие разобьются, третьи останутся пустыми. И в море уходят многие — странники, торговцы, моряки, пираты, миссионеры. Они находят «одно и то же»: исчезает вдали земля, отстанут чайки, в лицо дует соленый бриз. Но для одних путешествие полезно и законно, а для других нет, и судьба у всех разная.

Я не хочу скачать, что мистический опыт — иллюзия. Он показывает, что и до смерти можно выйти из привычных декораций «мира сего». Выйти можно, но куда? Все равно что спросить любого англичанина: «Что найдешь, уйдя в море?» — «Все на свете, даже могилу на дне. Только не Англию». Мистическое путешествие будет законно, безопасно и полезно не потому, что оно мистическое, а только в том случае, когда чисты помыслы странника и верен его курс, когда есть благодать от Бога. Не мистика должна оценивать религию, а религия мистику.

Да, мистику дьявольскую или наркотический бред самонаблюдение не всегда отличит от опыта великих христианских мистиков. Все отъезды похожи друг на друга; важно, куда ты попадаешь. Святой, становясь святым, доказывает, что его мистика (не все святые — мистики) привела куда надо. То, что он мистик, само по себе не говорит о его святости.

Ты спросишь, почему сильное желание заглянуть за сцену не сделало меня мистиком. Это был бы худший из мотивов. Святой может увидеть «розу жизни вечной» еще при этой жизни. Но это не самоцель, в плавание он отправился из смиренной и жертвенной любви. Может возникнуть (у меня, к примеру) стремление совсем не телесное, которое все же, по апостолу Павлу, не «Дух», а «плоть». То есть бывает импульсивное, упрямое и жадное стремление к духовному. Как и все наши желания, это плоть, которую нужно распять. Но после распятия оно может восстать из мертвых и сделаться частью нашего блаженства.

Теперь о другом. Я тоже заметил, что молиться за других легче, чем за себя. По — твоему, это показывает, что мы созданы для милосердия. Боюсь, однако, что есть менее оптимистичные объяснения. Во — первых, я часто молюсь о других, вместо того чтобы им помогать. Помолиться за человека куда легче, чем его навестить. Во — вторых, смотри, как бывает: молюсь я об избавлении его от каких — то грехов (перечень составить нетрудно). Здесь все зависит от Божьей благодати и от него. Начни я молиться о своих грехах, нужно будет самому измениться. Неудивительно, что мы не любим признавать свои грехи.

Между тем список людей, за которых надо молиться, все время растет. Это бремя старости, угрызения совести не дают его сократить. Я имею в виду именно «угрызения», а не просто совесть. Вряд ли мы обязаны за всех всю жизнь молиться. Но когда дело доходит до того, чтобы не помянуть какого — то человека теперь, в этот самый день, становится нелегко. Список растет, и его все сложнее не просто проговаривать. Но здесь, кажется, есть один любопытный закон. Ты не замечал, что, когда сосредоточен на Боге, ты автоматически думаешь о том, о ком молишься, — и никогда не наоборот?

XIII

Только что отыскал в одной из старых записных книжек любопытное стихотворение. Оно имеет некоторое отношение к тому, о чем мы говорили недели две назад — о страхе, что нас никто не слушает и что молитва лишь монолог. Неизвестный автор [38] берет быка за рога. «Что ж, допустим», — говорит он.

Они примнившимся зовутМой разговор с Тобой,Как будто грежу наявуИ слышу голос свой.Но только неизвестно им,Что сердце не молчит.Да, я несказанным томим,Но высохли ключи.Тогда, в безводной тишине,Где родникам не течь,Ты в сердце вкладываешь мнеНеведомую речь.И нас не двое. Тщетность слов.Тебе не нужно их.Не грежу я, один из сновНепознанных Твоих.

Концовка звучит пантеистически, и слово «снов», возможно, вставлено для рифмы. Но разве он не прав, что совершенная молитва — монолог? Если в человеке говорит Святой Дух, то в молитве Бог говорит с Богом! И все же молящийся не становится «одним из снов». Как ты сам сказал, Бог и человек не исключают друг друга, можно говорить и «это сделал Бог», и «это сделал я». В точке их соприкосновения непрерывно свершается таинство творения, вневременное для Бога и неотделимое от времени для человека.

Помнишь две максимы Оуэна? [39] Того, для кого Бог не Иной, верующим не назовешь. С другой стороны, если для меня Бог — иной в том же смысле, что и другие люди и предметы, я впадаю в идолопоклонство, осмеливаюсь считать Его бытие параллельным своему. На самом же деле Он — основа нашего бытия, Он всегда и в нас, и на противоположной стороне. Мы реальны только в той мере, в какой эту реальность получаем от Него — каждую секунду, каждое мгновение. Чем глубже в нас лежит источник молитвы и любого другого действия, тем больше он — от Него. Это не значит, что наше участие меньше. Скорее, оно даже больше, когда и участие Бога больше. Арнольд говорит, что мы отделены друг от друга, как островки в «жизненном море». Но мы не можем таким же образом быть отделены от Бога: нас просто бы не стало.

Сразу возникает вопрос: говорит ли Бог в лжеце или в кощуннике? В некотором смысле — почти «да». Без Бога он вообще не мог бы говорить. Нет слов, не берущих начало в Слове, и нет действий, не берущих начало в Том, кто есть Actus purus. Как же быть с тем, что говорит богословие о мерзости греха? Мне кажется, выход один: помнить, что любой грех — искажение энергии, которую вдохнул в нас Бог. Если бы мы все не испортили, эта энергия распустилась бы дивным цветком одного из тех действий, о которых верно сказать и «это сделал Бог», и «это сделал я». Мы отравляем вино, льющееся в нас из божественного сосуда. Он хочет создать с нашей помощью Музыку, но мы фальшивим. Он хочет нарисовать автопортрет, мы превращаем его в карикатуру. Поэтому любой грех — святотатство.