Письма к Малькольму - Клайв Льюис

Некоторые люди считают, что грешат, когда тревожатся. По их мнению, им не хватает веры. Я с этим не согласен. Это не грехи, а скорби. Как и все скорби, они могут, если мы их так воспринимаем, быть нашей долей в Страданиях Христовых. Начало страданий, первый шаг к ним, — в Гефсимании. В Гефсимании произошло, по — видимому, нечто очень странное и важное.

Из всех высказываний нашего Господа ясно, что Он задолго предвидел Свою смерть. Он знал, к чему непременно приведут Его поступки в таком мире, какой мы устроили. Но, очевидно, перед гефсиманской молитвой это знание у Него каким — то образом отняли. Как бы Он ни желал следовать воле Отца, Он не мог одновременно просить, чтобы чаша Его миновала, и знать, что она не минует. Это и логически, и психологически невозможно. Понимаешь, о чем это говорит? Он разделил с людьми все; пытки надеждой, тревогой, ожиданием в последний миг навалились на Него, и возможность того, что в конце концов Он будет избавлен от наибольшего ужаса. Прецедент был, Исаак был спасен, тоже в последний момент, вопреки очевидности. Это не так уж невозможно… и, конечно, Он видел, как распинали других людей… зрелище, совсем не похожее на наши религиозные картинки.

Но если бы не эта последняя (и обманчивая) надежда на чудо, не смятение души, не кровавый пот, Он не был бы Человеком. В полностью предсказуемом мире человеком быть невозможно.

Я знаю, нам говорят, что явился ангел и «укреплял» Его. Но ни «укреплял» в английском языке XVI века, ни eniscuwn в греческом не значат «утешал». Больше подходит слово «придавал силы». Очень может быть, он возобновлял уверенность (слабое утешение!), что страдание необходимо претерпеть, что его не избежать.

Все мы стараемся принимать несчастья со смирением. Но молитва в Гефсимании показывает, что предшествующая тревога — тоже воля Божия и часть нашей человеческой участи. Совершенный человек испытал ее. Слуга не выше господина своего. Мы христиане, а не стоики.

Разве не каждое из страданий Христа разделяет наши страдания? Сначала молитва в муках; она не исполнена. Потом Он обращается к друзьям. Они снят — как наши, как мы сами часто заняты или отсутствуем. Затем он стоит перед Церковью; той самой Церковью, которую Он создал. Она осуждает Его. Это тоже характерно. В каждой Церкви, в каждом институте есть то, что рано или поздно начинает работать против самого смысла их существования. Но кажется, что есть еще возможность. Это Государство; в данном случае римское государство. У него притязания куда ниже, чем у Иудейской церкви; поэтому оно и свободно от местного фанатизма. Оно утверждает, что стоит на обычном, мирском уровне. И это так, но лишь пока это совместимо с политической целесообразностью. Человек становится фишкой в запутанной игре. Но даже теперь не все потеряно. Остается воззвать к народу, бедному и простому народу, который Он благословлял, который Он исцелял, кормил и учил, к которому Он сам принадлежит. Но за одну ночь (ничего необычного) эти люди превратились в толпу убийц, требующую Его крови. Не остается никого, кроме Бога. И последние слова Бога, обращенные к Богу: «Для чего Ты Меня оставил?»

Видишь, как всё это характерно? Вот это и значит «быть человеком». Все нити рвутся, как только за них хватаешься. Все двери захлопываются, как только до них добираешься. Тебя, как загнанного зверя, бьют отовсюду.

И наконец (как нам это понять и перенести?), получается, что Сам Бог может стать Человеком только в том случае, если Его самая большая надежда не сбудется. Если так, то почему? Я думаю, мы даже и не начинали понимать, что заключено в самом понятии творения. Когда Бог творит, он вызывает к бытию то, что одновременно и будет, и не будет Им Самим. Быть тварью — значит быть отделенным. Неужели чем тварь совершеннее, тем глубже может в какой — то момент пройти разделение? «Темную ночь» переживают не обычные люди, а святые [28]. Восстают не животные, а люди и ангелы. Неодушевленная природа покоится на лоне Отчем. «Сокрытость» Бога, возможно, больнее всего давит на тех, кто ближе к Нему. Поэтому Сам Бог, ставший человеком, более всех людей был оставлен Богом. Один богослов в XVII веке сказал: «Сделавшись видимым, Бог лишь обманул бы мир». Возможно, Он отчасти делает это — для простых душ, которым необходима полная мера «ощутимого утешения». Он их не обманывает, а облегчает их участь. Конечно, я не могу, как Нибур [29], сказать, что зло неотъемлемо от конечности. Тогда Творение мира оказалось бы падением, а Бог — виновником зла. Но возможно, что страдание, одиночество, распятие включены в акт творения. И Единственный Судья видит, что далекое завершение стоит того.

Как видишь, я жалкий утешитель. Я не только не освещаю темную долину, в которой ты оказался, но делаю ее еще темнее. И ты знаешь почему. Твоя тьма вернула мне мою. Но, подумав хорошенько, я не жалею о написанном — теперь мы можем встретиться лишь в объединяющей нас тьме, разделив ее друг с другом и, что важнее всего, с нашим Господом. Мы стоим не на нехоженом пути, а на основной дороге.

Две недели назад мы говорили об этих вещах слишком беспечно и легковесно. Мы играли. Людям порой напоминают, как детям: «Думай, что говоришь». Видимо, и нам нужно напоминать: «Думай, что думаешь». Ставки должны быть достаточно высоки, чтобы мы отнеслись к игре серьезно. Я знаю, обычно советуют поступать наоборот: исключить все эмоции («ты не можешь четко мыслить, пока ты не холоден»). Но если ты холоден, ты не способен мыслить глубоко. Мне кажется, всякую проблему нужно, по мере сил, решать и так, и так. Помнишь, как древние персы обсуждали все дважды? Один раз на пьяную, другой — на трезвую голову.

Если появится что — то новое, обязательно дайте мне знать.

IX

Слава Богу. Какое заблуждение! Или, если выразиться зловеще, — какая репетиция! Всего сутки минули с тех пор, как я получил телеграмму от Бетти, и вот уже кризис кажется до смешного далеким. Как на море. Стоит обогнуть мыс — утихнет волнение, и ты не заметить, как он скроется из виду.

Теперь о твоем письме. Меня совсем не удивляет, что ты в унынии вместо радости. Это не неблагодарность, а просто усталость. Разве ты не впадал порой в апатию даже в эти страшные дни по той же самой причине? Тело, хвала ему, не всегда дает нам физические условия для душевного волнения.

Конечно, несложно понять, как ученики могли записать гефсиманскую молитву, если они в это время спали и ничего не слышали. На произнесение записанных ими слов едва ли потребовалось больше трех секунд. Он отошел от них недалеко, «на расстояние брошенного камня» [30]. Вокруг стояла ночная тишина. И мы можем не сомневаться, что Он молился вслух. Помнишь, как удивился несколько веков спустя живший в намного более утонченном обществе св. Августин, обнаружив, что св. Амвросий читает про себя и расслышать слова невозможно, даже подойдя вплотную. Засыпавшие ученики уловили начальные слова молитвы и записали их как единственные.

В 24–й главе Деяний Апостолов есть довольно похожий случай. Чтобы обвинить апостола Павла, иудеи наняли профессионального ритора по имени Тертулл. Если я правильно сосчитал, его речь в том виде, как она приведена у Луки, состоит из восьмидесяти четырех греческих слов. Восемьдесят четыре слова — это немыслимо мало для греческого юриста в столь важном вопросе. Возможно, перед нами конспект? Но сорок слов там уходит на вводные любезности судье, которые при подобной сжатости следовало бы опустить. Как все произошло, догадаться несложно: св. Лука — великолепный рассказчик, но никудышный репортер. Сначала он пытается запомнить и записать всю речь verbatim. Ему удается воспроизвести некоторую часть вступления (стиль сомнений не вызывает, это речь профессионального ритора), но вскоре он терпит неудачу — остаток представлен смехотворно кратким резюме. Лука не сообщает, в чем дело, а нам кажется, что он приписывает Тертуллу заведомо непрофессиональные действия.

Как ты говоришь, проблемы, которые возникают, когда молишься за дорогого человека, — не абстрактные и не философские, они зарождаются изнутри самой веры. По крайней мере, так у нас с тобой. Мы уже давным — давно согласились: если наши молитвы вообще услышаны, они услышаны еще при сотворении мира. Бог и действия внеположны времени. Связь между Богом и человеком возникает иногда не для Бога, а для человека. Если ход событий переделывается (как это предполагает само понятие молитвы) связи со свободными молениями людей, эта переделка должна быть укоренена от начала в едином творческом акте. Бог слышит наши молитвы — не говори «услышал», иначе ты подчинишь Его времени — не только до того, как мы их произнесем, но даже до того, Он сотворил нас самих.

Реальные проблемы — в другом. Верим ли мы, что подлинные причины — именно наши молитвы (или некоторые из них)? Если эти причины — не магические и, в отличие от заклинаний, на природу прямо не влияют. Может быть, они влияют на природу через Бога? Тогда получится, что они влияют на Бога. Но мы верим, что Бог беспристрастен. Всякая теология отвергнет мысль о возможности таких дел, где человек — причина, а Бог — следствие.