Тигр Железного моря - Марлон Брандо

Стрэчен почти допил содержимое своей бутыли.

— Стью, я думаю, песенка красных спета. В Китае у них нет будущего.

Затем, конечно, вспомнили маршала Сунь Чуаньфана, самого дорогого сердцу Энни клиента.

Если существуют военачальники, преданные не столько своему господину, сколько самой идее войны, то маршал Сунь был именно таким. Численность его армии варьировалась от пятидесяти до двухсот тысяч, в зависимости от «направления ветра» в конфликте. В 1925 году Сунь завладел Шанхаем и систематически грабил его. Иностранные концессии были крайне удивлены и растеряны из-за творимых маршалом бесчинств. Формально Сунь считался союзником маршала Чжан Цзолиня и «Армии восстановления покоя в стране», но это не мешало ему передвигаться по полям боевых действий с личным гаремом и быть искренне преданным только золоту. Этого золота было вполне достаточно для покупки оружия на две сотни тысяч солдат. Кроме того, маршал был лучшим в Азии тактиком. Консорциум шанхайских банкиров и богатейших купцов Гонконга одарили Суня грудами золота, чтобы он защищал их интересы и разбил красных. Ведь маршал Сунь снискал славу их истинного ненавистника. Его гарем постоянно множился, а еще у него появились самолеты, которые падали и разбивались (вместе с летчиками-французами). Женщины же в гареме оставались целыми и невредимыми.

Солдаты маршала Суня исправно получали жалованье — такие расходы были ему по плечу, — и в 1926 году они загнали Чан Кайши в угол. Однако уже в 1927 году маршал Сунь неожиданно отступил. Состоялась грандиозная битва за Наньчан, в которой обе стороны понесли огромные потери. Тем не менее поползли слухи, будто генералиссимус Чан Кайши заключил сделку с экстравагантным маршалом и битву устроили лишь для показухи. Сунь Чуаньфан, хитро манипулировавший как войной, так и золотом, отступил, что наверняка было заранее согласовано, а его женщины (главным образом француженки, русские и американки) стали носить самые модные и дорогие парижские шляпки.

Затем националисты, не встретив сопротивления, захватили Шанхай, и солдаты маршала Суня оказали поддержку стойким воинам маршала Чан Кайши, только что обутым на русские деньги в сапоги, для того, чтобы извести коммунистов, которые наводнили столицу и называли себя пролетариатом.

— Хочу заметить, что этим чертовым красным пришел конец, — сказал Энни, не отрываясь от газеты. — У этих хоть какие-то убеждения есть. Остальные же готовы мать родную продать. У китайцев нет религии, их религия фальшивая, они совершенно не верят в достоинство человека. Они безнадежные и отчаянные люди.

— Лучше уж мать родную продать, чем стать большевиком, — резюмировал Стрэчен.

На следующий день Энни Долтри был выпущен на свободу и сразу же отправился на свою шхуну. Стрэчену он передал в наследство, как подарок от друга-заключенного, деревянную шкатулку с Волшебной Птицей Надежды.

С Хай Шэном Энни больше не встречался. Продав знаменитого победителя, Шэн больше не появлялся у беговой дорожки и, по всей видимости, пожелал побыть наедине с самим собой, поскольку тараканьи бега утратили для него былую привлекательность. Энни не получил от него ни слова благодарности, лишь вместе с Волшебной Птицей Надежды ему был доставлен клочок газеты с завернутыми в него тремя пуговицами от ширинки. И Энни забыл о своем «горячем» поваре, теперь все его мысли были устремлены в будущее.

Покидая тюрьму «Виктория», Энни пожал мистеру Льюлину руку, точнее, кончики пальцев и сказал:

— Ну что ж, прощай. Немного грустно, верно? Эй, парень, я буду скучать по тебе. И вот еще что, дружище, знай, мне так нравилось здесь, славное местечко. И особенно я хочу поблагодарить за отличную кухню. Хотелось бы оставить хорошие чаевые повару, да вот только я забыл взять с собой чековую книжку. А вот для тебя у меня кое-что есть.

На Энни был коричневый костюм с ярлыком «Принц Уэльский». Костюм изрядно помялся, пролежав шесть месяцев без употребления, и сейчас наполнил кабинет Льюлина запахом нафталина. Это, однако, не мешало Энни выглядеть приличным человеком. Он уже успел подарить синий в горошек шейный платок зубному врачу в знак благодарности за его такт и великодушие (кто знает, вдруг вновь случится здесь оказаться). Он вырезал себе новый платок из звездно-полосатого призового флажка яхт-клуба, который хранил на крайний случай. Подарок же для Льюлина Энни держал свернутым под мышкой. И теперь вручил его.

Льюлин лишился дара речи. Он не был готов к такому. Но подарок принял.

Среди богатств Энни был очень хороший карандашный рисунок двора экзекуций. На нем был изображен капрал Стрэчен на фоне двери отхожего места. Справа виднелась узкая улочка, выделялся искусно нарисованный мост, с него вниз свисало тело. Возможно, это был труп Ли Вэнчи (узнать сложно). А вот человек, облокотившийся о перила и с улыбкой смотревший прямо на зрителя, был, несомненно, Льюлин. Его широкое, почти четырехугольное, лицо с рыжими усиками трудно было не узнать. Чтобы эти рыжие усы получились наиболее естественными, Энни пришлось проткнуть палец булавкой и выдавить каплю собственной крови: все-таки в душе он был большим художником!

Льюлин взял рисунок и сказал:

— Спасибо большое, Долтри.

На рисунке стояла подпись: «Анатоль Долтри. Хью с наилучшими пожеланиями». С ничего не выражавшим лицом Льюлин продолжал смотреть на рисунок, а Энни, держа в одной руке легкий чемоданчик из искусственной кожи, а в другой — зонтик, широко улыбаясь охранникам и всем прочим, находившимся здесь при исполнении, покинул кабинет. Выйдя через задние ворота, Энни махнул шляпой, после чего водрузил ее на голову. Мягкая фетровая шляпа, купленная в Сан-Франциско, несмотря на свой преклонный возраст, сохранила отличную форму. На левой стороне ее полей зияла маленькая дырочка от пули, но она не портила вид головного убора, а скорее служила его украшением.

Дождь на время прекратился, хотя было непривычно прохладно для марта. Но костюм хорошо согревал Энни, а деньги, которые с сентября хранились у него в носке, были извлечены (вместе с носком) из тюремного сейфа и возвращены ему. Сейчас в Гонконге это было настоящим богатством — почти двадцать американских долларов при чудовищных размерах инфляции, бушевавшей в Китае.

Пока Энни шел по Чэнсери-лайн, а потом трясся в коляске рикши по Голливуд-роуд, он обратил внимание на возросшее число нищих. Сама атмосфера изменилась, стала более тягостной.

Путь его лежал все время под гору, и рикша то и дело тормозил. Кули пребывал в хорошем расположении духа, а Энни громко отдавал указания, направляя его движение. Так он практиковал кантонский и возрождал свой авторитет, проявлять который в тюрьме ему не слишком-то удавалось. Повинуясь его приказанию, рикша остановился у витрины шляпного магазинчика «Борсалино». Энни все больше чувствовал себя самим собой, то есть настоящим капитаном. Когда они повернули за угол и оказались на Айс-Хауз-стрит, внимание Энни сразу же привлекли четыре иероглифа, красовавшиеся на каменной стене: «Я смелый и бросаю вызов». Это послание предназначалось для любого злого духа, который в поисках жертвы мог пролетать по Куинз-роуд. По разумению китайцев, взглянув на надпись, злой дух сразу должен был понять, что в этом доме живет человек сильной воли, и потому злому духу следует миновать этот дом и обрушить свою силу на кого-нибудь другого.

Энни велел кули сделать крюк к Стэтью-сквер. Кули остановился, и они принялись обсуждать размер чаевых. Кули заявил, что Энни очень большой и тяжелый, Энни согласился с этим, но спросил, большую ли скидку рикша предлагает за перевозку человека маленьких габаритов, почти карлика, коих в Китае бесчисленное множество. Может быть, он совсем задешево перевозит проворных юных девушек, славных куколок? Замысловатыми движениями рук Энни показал, как эти куколки выглядят, и кули расхохотался. Развеселившийся, он тем не менее не дал прямого ответа, но сказал:

— С маленьким-то человеком всегда быстрее едешь.

Торгуясь, Энни пустил в ход все свои умственные способности, живописуя, как ему хочется взглянуть на статую герцога Коннаута. Они сошлись на определенной сумме и двинулись в выбранном направлении.

На площади Энни вылез из коляски, чтобы размять ноги. Вокруг гуляли много детей с нянями, жизнь казалась спокойной и размеренной, но когда Энни посмотрел на бронзовое лицо герцога, он заметил, что выражение этого лица будто изменилось. Герцог был племянником королевы Виктории, весьма искушенным в жизни. Энни успел хорошо ознакомиться с мировоззрением китайцев и понимал, что, по мнению наиболее чувствительных из них (философов и интеллектуалов), в статуе герцога поселился злой дух. Вопрос о его природе оставался спорным и поэтому никогда не обсуждался с иностранцами. Так уж случилось, но Энни знал обо всей этой премудрости.