Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— Бриллианты — это ее слабость, — хихикает опять Маргарита Петровна. — Сёмка и Люся были такой заметной парой, что на них всегда оглядывались! В институте он был секретарем комсомола, активный, энергичный, умел хорошо говорить, выступал на собраниях. Наверное, кому-то все это не понравилось и донесли. А может быть, высказался не так — это он себе позволял в кулуарах. Кажется, получили стипендию, он показал всем рубль и довольно ехидно спросил: «Что на этот рубль можно купить?»

— И что же?

— Его забрали, и он отсидел десять лет. Вернее, в лагерь сослали, в Магадан, кажется. А когда выпустили, то сначала отправили на поселение. Наверное, он привык там и потом уже сам не захотел оттуда уезжать. Да и куда ему было ехать? Восстановить прописку было очень трудно. А Люся, конечно, не ждала его — она быстро и удачно вышла замуж второй раз. И я ее за это не осуждаю — с Сёмкой, с его характером, жить невозможно. Он всегда умел язвить, любого мог поддеть. Я считаю, Люся сделала правильный выбор. Поэтому Сёмке иного выхода и не было, как оставаться там. Но с тех пор, как его забрали, он не написал ни строчки своим родственникам! Он считал, что они способствовали тому, что Люся ушла от него, обиделся, что мы продолжаем считать ее своей родственницей. Даже когда освободили, когда он был на поселении, тоже ничего не сообщал. Потом переехал в другое место, в Петропавловск-Камчатский, и, говорят, разбогател. Там ведь бешеные зарплаты.

— А почему он вдруг решил объявиться? — удивляется Костя.

— Он собирается в Москву!

Летом Костя и Таня едут отдыхать под Одессу.

— Вот, это для Фирочки, — говорит на прощанье Маргарита Петровна и протягивает конвертик: — здесь деньги, передадите Фирочкиной соседке — она за ней присматривает.

Маргарита Петровна долго машет им рукой с балкона и улыбается.

Через два дня, устроившись в Черноморке, искупавшись и наевшись до изнеможения арбуза, Костя с Таней садятся в трамвай, который подолгу стоит чуть ли не на каждой остановке, пропуская встречный, еле тащится среди огородов и виноградников и наконец привозит их в город.

— Памятники истории и культуры — потом, — говорит Костя, предупреждая Танин порыв броситься на достопримечательности. — Сначала — дело.

Они долго блуждают по улицам, похожим из-за сросшихся кронами деревьев на живописные аллеи, пока не находят нужный адрес.

С улицы дом выглядит нормально, как обычный дом прошлого века — не слегка обшарпанный, с подгнившими оконными рамами, балконами, под которые лучше не становиться: того и гляди обвалится, либо кусок штукатурки упадет на голову. Но миновав арку, они попадают в тесный двор, напрочь замкнутый со всех сторон другими домами разной величины и вместимости, покосившимися деревянными пристройками, сараями, и сразу возле арки — дощатый на две кабинки туалет с обязательным запахом, который отбивает другие.

— У них что, без удобств? — удивляется Таня.

— Это чтобы было куда ходить жильцам верхних этажей, если вода вдруг перестает подниматься выше второго, — объясняет Костя, — с водой у них плохо.

Пока Таня с интересом оглядывает двор, Костя изучает номера квартир.

— Мужчина, вам кого нужно? — доносится из открытого окна.

— Левитина Глафира Петровна, — Костя поднимает голову вверх на голос.

— Там! — лаконично указывает высунувшаяся из окна рука.

— Таня! Кажется, это здесь, — зовет он.

Они топают вверх по узкой пыльной лестнице, куда выходят массивные дубовые двери со множеством фамилий, и звонят.

— К Глафире Петровне? По коридору в конец и — направо, — объясняет соседка. — Входите без стука, она все равно не слышит. — И напутствует вслед: — Кричите в ухо, когда будете общаться.

Но общения не происходит.

В полутемной комнатке, забитой ветхими, полуистлевшими антикварными вещами — какими-то статуэтками, книгами с оторванными переплетами, бумагами, подсвечниками, немытыми чашками, продавленным креслом, еле удерживающим равновесие столом, — на кровати со скомканной простыней, накрытое тонким байковым одеяльцем, лежит маленькое иссохшее от старости тельце и, кажется, дремлет.

Костя подходит к тельцу вплотную и, нагнувшись, тихо и настойчиво повторяет несколько раз:

— Глафира Петровна!.. Здравствуйте, Глафира Петровна!..

Наконец тельце слегка приподымает голову и делает слабый поворот в сторону звука:

— Кто здесь?

— Здравствуйте, Глафира Петровна! — почти кричит Костя. — Мы от Маргариты Петровны! Мы — ее внуки, из Москвы!

— Здравствуйте… — слабо откликается тельце, и голова бессильно падает на подушку.

Костя стоит и не знает, что сказать еще, как себя вести, беспомощно смотрит на Таню.

— Я устала, посплю немножко… — почти беззвучно шепчет Глафира Петровна — А вы садитесь…

Они оба присаживаются на край венского стула, который стоит возле кровати, и сидят без движения несколько минут, потом на цыпочках, чтобы не потревожить, выходят в коридор.

Услышав их шаги, на пороге своей комнаты появляется соседка.

— Ну, что? Говорила что-нибудь?

Костя только вздыхает и мотает головой.

— Понятно. Она уже совсем плоха. Со дня на день ждем… — соседка не договаривает, потому что и так ясно, чего «ждут».

— А если ее куда-нибудь в больницу? Или в дом для престарелых? — спрашивает Таня.

— Да что вы! Таких ведь никуда не берут! Кому хочется возиться с безнадежными? Ее ведь на руках носить нужно на горшок, либо утку ставить… А еще хуже, когда прямо в постель… По-всякому бывает…

— Но как же они?..

— А вот так… как видите…

Когда, отдав соседке конвертик с деньгами, они выходят на улицу, Костя задумчиво говорит:

— Как-то раз Юрка Бачинин после смерти его бабушки сказал: «Как отвратительна старость! Лучше не доживать до нее».

— Я боюсь думать о смерти, — печально произносит Таня, — из моих родственников еще никто не умирал. То есть, после моего рождения никто не умирал…

— Да… Что скажем теперь бабушке? Она ведь не предполагает такого, расстроится…

6

Сёмка сваливается неожиданно, хотя новость о его приезде облетела всех родственников и знакомых уже давно и в Москве его уже давно ждут.

Проходит несколько месяцев, но Сёмка не дает о себе знать.

И вот однажды он попросту звонит по телефону и говорит Маргарите Петровне, что завтра придет в гости.

— А когда ты приехал? — спрашивает Маргарита Петровна таким невозмутимым тоном, как будто разговаривала с ним вчера.

— Неделю назад.

Сёмка худой, подвижный, почти лысый. Остатки волос, подкрашенных в желтый цвет хной, прилизаны и зачесаны назад. Глаза узкие, колючие, лицо худое и желчное, готовое в любой момент изменить свое выражение от радости до злой иронии. Впечатление, что он словно что-то высматривает, что-то про себя про каждого решает. Он все время нервно щелкает пальцами, и это может раздражать окружающих.

С двоюродным братом Николай Семенович здоровается сдержанно:

— Добро пожаловать, добро пожаловать, Сёма!

Он похлопывает Сёмку по плечу и подвигает потихоньку в комнату. Но Сёмка не спешит.

Он долго здоровается с Маргаритой Петровной, разглядывает ее, словно куклу. Потом обнимает Севу и тоже разглядывает его «на свет».

— Подожди-ка, это же сколько тебе лет уже? Тридцать три? Тридцать пять? Ну, старик, еще походим по девочкам. В Москве много…

— Ты в своем амплуа, Сёма! — хихикает Маргарита Петровна.

— Я — да. Я в силе. И видал я всех в заднем проходе, кто скажет мне что-то!

— Ой! — машет руками бабушка. — Опять ты свои выражения!

— Нормальные выражения. Видал я всех в заднем проходе, кто их не употребляет. Ханжи!

И Сёмка, поправив перед зеркалом в прихожей воротник рубашки, идет вслед за Севой в комнату.

— А-а, выпьем сейчас! — говорит он, увидев, что стол уже накрыт. — Это хорошо! — Он потирает руки от удовольствия и подмигивает Севе. — Нет, не так: покушаем! Да, Сева?

Сёмка, видимо, в своем обычном репертуаре и чувствует себя комфортно. Он довольно смеется, открывая два ряда золотых зубов, берет со стола бутылку коньяка, вертит в руках и возвращает на место:

— Я — водку, а всякие коньяки — это я видел в заднем проходе.

— Ты что, Сёма, — удивляется Сева, — коньяк — напиток интеллигентных людей.

— Я их в заднем проходе имел, этих интеллигентных! Всю жизнь я их там имею, — раздраженно говорит Сёмка, усаживаясь за стол.

Николай Семенович молча откупоривает бутылки, делая вид, что не реагирует на замечания Сёмки. Маргарита Петровна тоже пропускает их уже мимо ушей.

Темы для разговора никак не находится: о прошлом спросить нельзя — и страшно, и неэтично, а сам Сёмка только раздраженно смеется и все время ругается.