Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— А потом мы были вместе с моим покойным мужем в армии во время гражданской войны — там мы и встретились.

— Он был революционер?

— Нет, совсем нет! Он вернулся в Россию перед самой революцией.

— А до того где он был? — Таня задает вопросы уже механически, один за другим, только бы Маргарита Петровна не забыла чего-нибудь.

— Он был из богатой семьи, учился в университете в Австрии, в Граце. Стал адвокатом и приехал домой, к родителям. А тут — война, потом революция, и он пошел в Красную Армию. Там мы и познакомились.

Бабушка умолкает и вдруг смеется:

— Он всегда называл меня «мадам паника». Он был очень спокойный, а я по любому поводу взрывалась. Только он один и умел меня успокоить. Никогда я не видела на его лице и тени волнения. Помню, нас пригласили родители Майи Михайловны, чтобы познакомиться: сначала мы их пригласили, потом они нас. Я была в ужасе от всего, что увидела в их доме… Ну, понимаешь, они жили по-другому, — старается она объяснить, видя, что Таня смотрит непонимающе. — Очень традиционная семья была, да. А у нас все было по-другому. Я подумала: «Куда попадет мой сын!» И, конечно, порывалась тут же встать и уйти. А он только жал мою ногу под столом — он всегда так делал — и тихо повторял: «Спокойно, спокойно». Впрочем, Майя Михайловна — это уже отдельная история…

Бабушка некоторое время молчит, смотрит в окно, потом машет рукой и сама возвращает разговор в прежнее русло:

— После гражданской войны мы с ним вместе попали в Ленинград и работали там. Во время блокады я оставляла его дома, а сама ходила помогать в госпиталь: я окончила когда-то медицинские курсы. Может быть, это меня и спасло — у меня в кармане всегда был то сухарик, то кусочек хлеба или сахару. Я добывала съестное и приносила домой хоть что-то, чтобы его подкормить. Он сразу ослабел, как только началась блокада. Полные люди плохо переносят лишения. Он просто лежал и ждал, когда я вернусь, — даже по квартире передвигаться не было сил. Один раз я пришла домой, подхожу к кровати — а он уже не дышит… Не дождался… Может быть, я выжила еще и потому, что была всю жизнь худая, жилистая…

— Расскажи, как вас вывезли, — просит Костя.

Он присаживается рядом с Таней, уютно обнимает за плечи, и оба чувствуют себя так, будто становятся участниками событий.

— Это было уже в конце блокады — нас вывезли в Ярославль. Но перед тем, как нас вывезли, я совсем плохая была — тоже лежала, двигаться почти не могла… — Маргарита Петровна качает головой и проводит рукой по глазам, но слез в них нет — просто старческие грустные глаза, которые всматриваются сейчас в прошлое. — Боже мой, боже мой! Сколько пережили… И вдруг неожиданно приехал Николай Семенович — пробрался каким-то чудом в Ленинград в командировку, привез шоколад, витамины. Если бы не это, я бы тоже, наверное, погибла. Я ведь потом долго находилась в госпитале в Ярославле, Майя Михайловна меня нашла и привезла в Москву. Видишь, какие суставы? — Маргарита Петровна кладет руку на стол и показывает пальцы: — Это последствия блокады: сустав в сустав не входит.

Таня видит, как у бабушки одна фаланга пальца свободно отходит от другой, а рука — желтая, перевитая синими венами, скрюченная, как старая, высохшая ветка.

— Вот какие руки, Танечка, — Маргарита Петровна смеется своим мелким сухим смехом. — Боже мой, боже мой! Я так устала жить уже, — глаза бабушки тускнеют, — я прожила такую долгую-долгую жизнь и столько всего видела… — Она качает головой из стороны в сторону и словно уходит в себя. Потом опять поднимает глаза на Таню и продолжает: — Во время блокады умерла и моя родная сестра. А две другие погибли до того в Киеве в Бабьем Яру: собрали вещи — и сами пошли в Бабий Яр.

— Как — сами?! В Бабий Яр?!

Таня была когда-то в Бабьем Яру, где сделали мемориал жертвам, и помнит, какое ее охватило смятение, когда она приблизилась к этому месту, — она вдруг кожей почувствовала, как вокруг нее, в воздухе, как будто происходило движение, словно погребенные там до сих пор посылали миру предостережение о том, чего больше никогда и нигде ни в какие времена не должно произойти: чтобы никогда на земле не гибли безвинные люди лишь за то, что они принадлежат другой расе. Таня даже зажмурилась, и ей захотелось бежать из этого страшного места.

— Никто же не знал, Танечка… Они собрали вещи — и пошли. И там они погибли… Вот так я осталась одна из всей семьи. Я самая младшая из сестер. Боже мой, боже мой! Что мы пережили!

Бабушка снова обхватывает голову руками и несколько минут сидит в задумчивости.

— А братья? — несмело подает голос Таня.

Маргарита Петровна поднимает голову, словно приходит в себя.

— Один, самый молодой из нашей семьи, погиб на фронте в сорок втором — обгорел в танке и не выжил, он был не женат. Второй, Семен, умер два года назад в Ленинграде. И у него есть сын, мой племянник, тоже Семен, — у нас в семье это имя почему-то оказалось популярным, — хихикает бабушка, — но мы его называли всегда Сёмка. У Сёмки потомства нет. В Одессе, правда, живет сейчас наша сводная сестра…

— У вас еще и сводная сестра есть?

— Да, первая жена моего отца умерла при родах. И вот это ее дочь, Фира, Глафира Петровна, Фирочка. Но она воспитывалась в семье своей покойной матери. Фамилия, конечно, тоже Левитина, но у нее никогда не было детей.

— Она была не замужем?

— К сожалению, — качает головой бабушка. — Так и прожила всю жизнь одна. Преподавала математику в школе. А сейчас совсем уж плоха стала. Никто даже не помнит, сколько лет ей должно быть — и год и дата рождения перепутаны Она сумела несколько лет себе сбросить в паспорте.

— Зачем?

— Боялась стареть! — смеется Маргарита Петровна. — И потом эти годы отработала, конечно! Так что у нее стаж большой. Но пенсия пенсией, а я иногда посылаю деньги соседке, чтобы за ней получше ухаживали, только кто же знает, как их там расходуют… Вон там, Танюша, под шкафчиком, — неожиданно перебивает сама себя Маргарита Петровна, — клубочек пыли, я отсюда вижу. Если тебе нетрудно, убери его… Боже мой, боже мой! Когда-то я все делала сама, никого не просила, а теперь уже ничего не могу…

— Но Левитиных ведь много, — говорит Костя, продолжая разговор.

— Это не мы, это другие Левитины — двоюродные, братья отца, — поправляет его Маргарита Петровна. — Мы — прямая ветвь, потому что отец был старший. Поэтому, — бабушка вскидывает глаза на Таню и Костю, — наша фамилия передается только от меня. Мы, конечно, общаемся с ними, но это совсем другая ветвь. От них остались только бедный Миша и его мать.

— Почему «бедный»? — спрашивает Таня. Она уже почти запуталась во всех семейных связях Костиных — а теперь и ее — родственников, кто кому и кем приходится, кого и как зовут и кто что совершил в жизни, но остановиться невозможно.

— Потому что мать замучила его своей неуемной материнской любовью.

— Это как? — не понимает Таня.

— Ну как — как? — недоуменно пожимает плечами бабушка: — Привязан был к мамочкиной юбке, из-за мамочки не женился, и вообще вся его жизнь — это сплошное служение мамочкиным интересам, — бабушка делает безнадежный жест рукой, — бывают такие эгоистичные мамы: она развелась с мужем и подчинила себе сына. Потому на нем эта ветвь Левитиных и оборвалась! — Она обращает на Костю светящийся любовью взгляд: — Красавчик мой!

Таня ловит на себе эхо этого взгляда, но замечает, что в нем каждый раз прячется еле уловимая доля настороженности: а как ты с моим внуком будешь жить?..

— Между прочим, — бабушка вдруг опять хихикает, — Сёмка прислал письмо, сегодня получила.

— Не может быть! — недоверчиво восклицает Костя. — Ты же говорила, что он никогда ничего не сообщает о себе?

— Вот! — бабушка показывает на лежащий на столе конверт. — От него, из Петропавловска пришло. Это в кои веки?! Я уже забыла думать о нем. Представь, Танечка, — она опять поворачивается к Тане, — мы ничего от Сёмки не получали столько лет! Он только один раз приезжал в Москву лет десять назад, Костя был еще маленький.

— А почему?

— Ах, да, ты не знаешь. Его посадили еще в студенческие годы.

— В тридцать седьмом?

— Не помню точно, это было уже перед самой войной.

— За что?

— Кто же знает! Тогда ведь ни за что сажали. А Сёмка был умный, начитанный, остроумный. Девушки от него были без ума, конечно, — Маргарита Петровна хихикает. — На втором курсе он женился на самой красивой студентке их курса — Люсе, которая была у вас на свадьбе и подарила вам серебряные ложки.

— Да, помню: высокая, светлые волнистые волосы, крупная. Мне тогда показалось, что своей красотой она заполнила всю квартиру, — улыбается Таня. — И очень много бриллиантов на ней было!

— Бриллианты — это ее слабость, — хихикает опять Маргарита Петровна. — Сёмка и Люся были такой заметной парой, что на них всегда оглядывались! В институте он был секретарем комсомола, активный, энергичный, умел хорошо говорить, выступал на собраниях. Наверное, кому-то все это не понравилось и донесли. А может быть, высказался не так — это он себе позволял в кулуарах. Кажется, получили стипендию, он показал всем рубль и довольно ехидно спросил: «Что на этот рубль можно купить?»