Мои пациенты - Яков Цивьян

Смущало меня два обстоятельства. Первым из них была некоторая тучность пациента, что крайне затрудняло техническое выполнение операции — доступ к очагу болезни. Многие зарубежные хирурги, которые имеют опыт оперативных вмешательств на передних отделах позвоночника по различным поводам, но не по поводу гемангиомы, возводят тучность пациентов в ранг абсолютных противопоказаний и не лечат их оперативно. Второе обстоятельство было еще более серьезным. Гемангиому тела поясничного позвонка — болезнь, которой страдал Эмиль, — во всем мире не лечат оперативными методами. Лучшим способом лечения считается рентгенотерапия — облучение рентгеновскими лучами. Вопреки общепринятым взглядам и установкам, я разработал и осуществил на практике метод оперативного удаления пораженного гемангиомой тела позвонка и замещения его полноценным костным саженцем, взятым из тазовой кости пациента. Основанием для этого послужило следующее. Гемангиомы, поражающие кости скелета человека, легко доступные рукам хирурга, обычно лечат оперативно, то есть попросту удаляют весь пораженный отдел кости. Значит, дело не в принципиальном отрицательном отношении к оперативному лечению гемангиом тел позвонков, а в вынужденной необходимости лечить лучами рентгена из-за трудностей и опасностей, которые стоят на пути хирурга, пытающегося оперативным путем удалить пораженное гемангиомой тело позвонка. Трудности эти возникают из-за глубины залегания очага болезни и возможного кровотечения. Если бы не эти препятствия, то так же, как подобные опухоли других более легких локализаций, гемангиомы тел позвонков, наверное, все бы лечили оперативным методом, как наиболее надежным.

К моменту поступления Эмиля в клинику я уже располагал некоторым опытом оперативного лечения гемангиом тел позвонков, преодолев психологический барьер неоперабельности этих пациентов. Но все же — гемангиома тела позвонка! Тогда еще эта операция всякий раз заставляла меня полностью мобилизовать все физические, эмоциональные и умственные резервы.

В Эмиле меня смущала еще и вероятность осложнений в послеоперационном течении, так как имевшийся у меня опыт говорил, что пикники, — тучные люди, — как правило, трудно справляются с внезапными нагрузками на сердечно-сосудистую систему.

А пока шло обследование, пока меня обуревали сомнения, пока я обдумывал окончательное решение, Эмиль стал своим человеком в клинике. Живой, общительный, улыбчивый, с неизменным фотоаппаратом в руках, он подружился со всеми. Вечно он был чем-то занят. Вечно его окружали люди. Одних он фотографировал. Других учил фотографии. Третьих консультировал по фотоделу. С прочими просто разговаривал, советовал, подбадривал…

Из повседневных общений с этим человеком я узнал, что у него есть жена и сын — школьник старших классов, что профессия приучила Эмиля к весьма подвижному образу жизни, что он вечно в разъездах и командировках, что тяготится вынужденным бездельем и «оседлым» образом жизни, который он вынужден вести сейчас, пребывая в клинике. Возникшая в первые дни некоторая настороженность к Эмилю стала тускнеть, а затем и вообще исчезла. С радостью и удовольствием я увидел под внешней кажущейся поверхностностью умного и дельного человека, очень любящего свою профессию и достигшего в ней большого мастерства. И привязанность к семье. И горячую любовь к сыну. И незаурядные качества толкового человека, общительного и доброжелательного…

Когда я сказал Эмилю, что его болезнь требует оперативного лечения, он это принял внешне легко, с очередной шуткой, смысл которой сводился к тому, что не может же уважающий себя, порядочный фотокорреспондент прожить жизнь, не испытав, что такое хирургическая операция… Больше к этому вопросу мы не возвращались.

Эмиля стали готовить к операции. Внешне он был таким же жизнерадостным, улыбчивым, всем интересующимся человеком.

И вот наступил день операции.

После этого дня минуло уже много лет. После этой операции я сделал много сотен других, порой значительно более сложных и не менее трудных для себя. И все же операцию, которую я сделал Эмилю, видимо, не забуду никогда.

Вечером, накануне операции, я пришел в палату к Эмилю. Его уже уложили в постель и не разрешали ходить из-за боязни простудного заболевания. Вымытый, побритый, переодетый в чистое белье, он в полудреме лежал на кровати. Увидев меня, он усилием воли скинул с себя дремотное состояние и улыбнулся. Разговор шел о всяких пустяках. Обычно в этих случаях врач старается отвлечь пациента от неприятных и тревожных дум о предстоящем, а пациент не заводит разговор о возможных последствиях. Я уже собирался выйти из палаты, когда Эмиль спросил меня о вероятном исходе операции. Спросил впервые. И впервые я увидел его сосредоточенным и серьезным, в его глазах не было привычных смешинок. Не меняя легкого тона нашей беседы, я отделался шутливой фразой, смысл которой сводился к тому, что у такого человека, как Эмиль, несомненно, все будет хорошо, что я уверен в благополучном исходе операции. И вышел из палаты.

А назавтра мы встретились в операционной — он, распростертый на операционном столе с выключенным наркозным сном сознанием, и я, готовый своим скальпелем внедриться в самый центр его тела. Хотя мои намерения при этом были самыми лучшими, они не безопасны для Эмиля. Этот парадокс своей профессии я всегда ощущаю очень обостренно. Нет врача-хирурга, который бы с недобрыми намерениями осуществлял оперативное вмешательство. И несмотря на добрые намерения, своими действиями врач-хирург нередко ставит пациента на ту грань, которая отделяет жизнь от смерти, бытие от небытия. До чего же несправедливо! Чтобы излечить пациента, хирург обязан подвергнуть риску его жизнь! Это невероятно, но это действительно так!

К счастью, в абсолютном большинстве случаев хирург действительно излечивает больного.

И вот, прежде чем начать операцию, я вспоминаю вчерашний вечер и вопрос Эмиля. И свой ответ на этот вопрос. И тучность Эмиля. И его болезнь, давшую повод для операции… Однако выхода нет. Не оперировать Эмиля — значит, в лучшем случае, оставить его тяжелым инвалидом, беспомощность которого с годами будет усугубляться. А как же Эмиль — жизнерадостный и подвижный, энергичный и веселый человек? А как его фотокорреспонденции? А как его жизнь без работы?

Конечно, я могу поступить так, как поступали все те, к кому Эмиль обращался до меня. Сказать, что это заболевание не лечат хирургическими методами. Посоветовать лечиться рентгенотерапией. Избавить Эмиля от риска оперативного лечения, но этим самым и обречь его на вероятность прогрессирования болезни. Ведь случаи, когда рентгенотерапия оказывается неэффективной, а порой и вредной, не столь уж редки. Освободить себя от ответственности за судьбу Эмиля? Встать в позу созерцателя? Конечно, так проще и спокойнее. Ну, а Эмиль? Как же я буду смотреть ему в глаза? Как я буду держать ответ перед своей совестью?

Значит, операция? Конечно, операция, которая в случае благоприятного исхода освободит Эмиля от всех грозящих ему опасностей и вновь превратит его в полноценного здорового человека!

И я приступаю к операции.

После этой операции, повторяю, прошло уже много лет, а я очень хорошо помню все ее детали. Тело второго поясничного позвонка труднодоступно для рук хирурга. Расположено оно под самой диафрагмой, и достигнуть его можно, только частично удалив одно или два нижних ребра. Вот я произвел большой поясничный разрез, который с левого двенадцатого ребра перешел на боковую, затем на переднюю стенку живота, не дойдя всего один сантиметр до лона. Я рассек кожу, подкожную жировую клетчатку, поверхностную фасцию — прозрачную пленку, напоминающую тонкий пергамент. Мощные, хорошо развитые мышцы поясницы и передней стенки живота четко обозначились на дне раны. Красиво выглядят хорошо развитые мышцы, очень они совершенны! Я всегда с большим сожалением вынужденно нарушаю их анатомическую непрерывность и целостность, когда по ходу операции приходится рассекать их.

…Слой за слоем я рассекал мышцы скальпелем и тут же останавливал кровотечение из поврежденных кровеносных сосудов. Вот рассечена наружная косая мышца. Затем внутренняя косая. Поперечная. После рассечения трех слоев мышечной ткани в рану под напором вышла предбрюшинная жировая клетчатка, которая у Эмиля, как и у всех тучных людей, представлялась тугой жировой подушкой, заполнявшей всю рану. В верхней поясничной области особенно много жировой клетчатки из-за почечной жировой капсулы, которая в виде фартука спускается с почки и переходит на переднюю стенку брюшины. Эта жировая клетчатка усложняет манипуляции хирурга, мешает дифференцировать нужные анатомические образования, выделять сосуды, нервы, мочеточник. С известным трудом я тогда выделил брюшину и отслоил ее, выделил почечные сосуды, брюшную аорту, нижнюю полую вену и подошел к больному позвонку, вернее, к его телу.