Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает - Изабелла Аллен-Фельдман

– Скажи, что я постригаюсь в монастырь и подпиши за меня! – громко крикнула сестра. – Если эти негодяи дадут нам спать на пару часов дольше, мы станем позже ходить за хлебом и все будут довольны!

Странно, но здесь никто не хранит хлеб в холодильнике. А ведь это так удобно. В холодильнике хлеб долго остается свежим. Я так соскучилась по простому черному хлебу, что до сих пор ем его на десерт – один-два ломтика, не больше, словно пирожное. Сестра смеется и ласково говорит мне: «оголодала ты, Белочка, на чужбине». Очень хочется халы, такой, что пекли у нас дома, с медом. По пятницам, как только ее начинали печь, запах распространялся по всему дому, и отцовские конторщики начинали поводить носами, словно борзые, и говорили: «ах, как вкусно пахнет!» Мама угощала всех, и евреев, и неевреев. Ах, что это была за хала! Сейчас вспоминаю и сквозь годы ощущаю волшебный запах! В выпечке есть какое-то волшебство. Одна хозяйка делает все так же, как и другая, но результат получается совершенно иной. У Шамковичей, например, пекли такую халу, что ею можно было только подавиться. А самая вкусная выпечка была у мясника Когана. За его гоменташен можно было из самого Киева пешком прийти – так, кажется, у нас говорили, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Или не из Киева, а из Кракова? Нет, все-таки, наверное, из Киева. Краков очень далеко от Таганрога.

Сестра рассказала, что у одного известного писателя вчера был обыск. Самого его пока оставили на свободе, но конфисковали рукописи. Сестра опасается, что могут вернуться «старые времена». Мне иногда бывает страшно от мысли о том, как опрометчиво я поступила, приехав сюда. Но этот страх быстро проходит, потому что страх одиночества сильнее других страхов, а там я была совершенно одна, несчастная и никому не нужная. Нет ничего страшнее одиночества. Я – ужасная, неисправимая эгоистка. Молю Бога, чтобы он позволил мне умереть раньше сестры. Одна, без нее, я пропаду. Знаю, что поступаю нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.

Сегодня – день солнечного затмения. Затмения меня пугают. Понимаю, что страхи мои беспочвенны и наука все объясняет, но не могу отделаться от каких-то дурных предчувствий. Впрочем, это, наверное, возрастное. Потихоньку становлюсь мнительной старухой. Годы берут свое… Не хочу!!!

Так и не поняла, к чему у меня дважды подряд сошелся пасьянс. Не к получению пенсии же, слишком уж прозаично.

Обсуждали Брюссельскую катастрофу. У Ниночки есть знакомый летчик, полковник, который говорит, что самолеты падают часто, только далеко не каждый случай доводится до всеобщего сведения. Например, только в декабре прошлого года разбилось три самолета – в Казахстане, в Ульяновске, который бывший Симбирск, и где-то еще, Ниночка не запомнила где. Я ужасно, до смерти, боюсь самолетов, а сестра их совсем не боится, говорит, что предпочитает поезда только из-за комфорта. Но когда Ф.И. высылал за ней персональный самолет, летала с удовольствием. «В авиации главное точность расчетов, – шутит сестра, – перед самым взлетом нужно напиться так, чтобы проспать до посадки». Сестра очень любит Ниночку, хотя иногда может сказать ей какую-нибудь резкость. Она часто повторяет, что крестной матерью в искусстве для нее стала Полина Леонтьевна, которую она ласково зовет Лилей, а добрым ангелом – Ниночка, которая когда-то очень давно посоветовала режиссеру Таирову обратить внимание на актрису Раневскую. Таиров – красавец. Не могу оторвать глаз от его фотографии. Ниночка обещала сходить со мной на Ваганьковское кладбище. Меня не покидает желание найти могилку Анечки Древицкой. Хочется протянуть как можно больше ниточек к той, прежней, жизни. Наверное, это поможет мне поскорее привыкнуть к жизни нынешней. Я то и дело совершаю досадные оплошности. Вчера назвала таксиста «голубчиком», а он в ответ назвал меня «гражданкой мамашей». Сестра перевела его ответ так – таксист решил, что я с ним заигрываю, и вежливо (по его мнению – вежливо) напомнил мне о моем возрасте. Именно что вежливо, иначе бы не стал добавлять к «мамаше» гражданку. Оказывается, слово «голубчик» давно уже вышло из употребления. Этот идиот решил, что я с ним заигрываю! Как бы низко я ни пала и каким бы ни был мой возраст, но, даже стоя одной ногой в гробу, я ни за что не стану заигрывать с небритым мужчиной, от которого пахнет луком, у которого немытая шея и грязь под ногтями! Ни-ког-да!

Никак не могу разобраться в нюансах гостеприимства, которое проявляет сестра. Иногда она проявляет невероятное хлебосольство в отношении людей, которых не очень-то любит. «Не очень-то любит» – это мягко сказано. Вчера к нам приходила Татьяна-фотограф. На самом деле она не фотограф, а журналист, просто я ее так про себя называю, чтобы не запутаться в именах и людях. Татьяна-фотограф, Татьяна-с-попугаем, Татьяна-режиссер, Татьяна-соседка, Татьяна-медсестра… Татьяну-фотографа сестра явно недолюбливает, но к ее приходу накрывает такой стол, за который не зазорно было бы усадить и десять человек, а было нас всего четверо – мы с сестрой, да Татьяна с Ниночкой, которая принесла мне «Записки институтки» Чарской. У нее сохранилась старая книжка, такая же, что была и у меня. Переплет потертый, сразу видно, что читали записки часто, но все странички на своих местах. Чудо! Чудо! Вечером легла, раскрыла и с головой окунулась в детство. Ниночка – прелесть. Добрый ангел!

О нюансах гостеприимства – та же Ниночка может просидеть у нас весь вечер, а сестра ей даже чаю не догадается предложить, пока я не поставлю чайник. К Татьяниному же приходу она готовилась все утро. Пригласила Алевтину Митрофановну, суетилась – ах, буженину забыли нарезать! ах, лимончик! ах, балычок! А потом вслед: «Аройскрихн золн дир ди ойген фун коп!»[19] Насколько я понимаю, дружба с Татьяной не приносит сестре никаких выгод. Нельзя же считать выгодой торт, принесенный Татьяной, или же ее новую книгу, которая должна выйти в следующем году и которую она обещала подарить сестре. Мне она тоже обещала экземпляр, но сестра сразу же вмешалась: «Мы с Белочкой сестры, а не супруги, хватит нам и одной». На удивленное «Почему?» ответила: «Супругам надо каждому дарить по книжке, чтобы не рвали напополам при разводе, а мы с Белочкой разводиться не собираемся». Когда ушла Нина, я задала вопрос относительно Татьяны. Момент был удобный, сестра оглядывала то, что стояла на столе, и сокрушалась, что все не уместится в холодильнике. Ответила сестра так: «не забивай себе голову моей дипломатией. Так надо. Танька – не самый худший вариант». «Вариант чего?» – переспросила я. «Того-этого!» – ответила сестра, и на этом наш разговор закончился. Видимо, Татьяна обладает определенным влиянием в здешнем обществе, но открыто это по каким-то причинам не выказывается. Как, например, это было с Марией Ивановной, внебрачной дочерью Ивана Амвросиевича, отцовского компаньона. Все знали, насколько далеко простираются ее возможности, но в то же время притворялись, что ничего такого не замечают. Мир стоит на трех китах – притворстве, коварстве и тщеславии.

Как собеседница Татьяна хороша – она наблюдательна, остроумна и многое повидала. Но атмосфера за столом все равно была наэлектризованной.

Сестра заметила, что я пишу. Усмехнулась и сказала: «А холере дир ин ди бейнер[20], когда тебя успели завербовать?» Я оскорбилась, ответила, что никто меня не вербовал, что я просто пишу для себя. Сестра, вне всякого сомнения, пошутила, но я обиделась всерьез и дулась до тех пор, пока она не попросила прощения. Зачитала ей кое-что по собственному выбору. Сестра восхищалась моим слогом (явно желала меня задобрить, потому что восхищаться нечем) и назначила меня семейным историографом, как она выразилась, «на общественных началах». Это означает – без жалованья. Здесь многое делается «на общественных началах», но начала эти могут быть разными. Можно не получать за свою работу ничего, а можно иметь какие-то преимущества. Например, секретарь партийной организации театра и председатель местного комитета непременно выезжают на хорошие гастроли, быстрее прочих получают квартиры, могут позволить себе кое-какие покупки, недоступные другим актерам, могут приглашать на любой спектакль гостей по своему выбору. Это так и называется – «парткомовские места», «месткомовская бронь», а раньше называлось контрамарками. В театре у сестры партийный секретарь – крайне неприятная личность, а вот Людочка, с которой я познакомилась в Большом театре накануне Нового года, очень милая, с приветливым взглядом и очаровательной улыбкой. А ведь она тоже партийный секретарь в своем театре. Сестре тоже предлагали вступать в партию, но она находила предлоги для вежливого отказа. Говорит: «Мало мне головной боли, так еще придется слушать, как они поливают друг дружку дерьмом на партсобраниях, и хором петь «Интернационал».