Не говори никому - Харлан Кобен

Скорее всего, не понимала.

Мы поговорили о погоде. О моих пациентах. О работе Ким. А потом теща поразила меня до глубины души.

– Ты с кем-нибудь встречаешься? – спросила она. Это был первый личный вопрос, который Ким задала мне за все время нашего знакомства. Он меня просто ошарашил. Я попытался угадать, что именно она хочет услышать в ответ.

– Нет, – сказал я.

Ким кивнула и, казалось, хотела спросить что-то еще. Однако вместо этого поднесла дрожащую руку к губам.

– Ну иногда, – поправился я.

– Это хорошо, – кивнула она. – Так и надо.

Я опустил взгляд и неожиданно для себя произнес:

– Я все еще безумно скучаю по ней.

Надо же, и не думал этого говорить. Напротив, собирался быть привычно вежливым и обсуждать нейтральные темы. Подняв глаза, я встретил измученный и благодарный взгляд.

– Я знаю, Бек, – сказала Ким. – Только ты не должен винить себя, если захочешь встречаться с кем-то еще.

– Я не виню. Тут другое.

Она наклонилась ко мне.

– Что же?

Я хотел ответить, ради нее, и не мог. Ким смотрела на меня с ожиданием, ей так хотелось поговорить о дочери, пусть даже разговор не принесет ничего, кроме боли. Но я не имел права и лишь покачал головой.

В двери повернулся ключ. Мы с тещей вздрогнули, как застигнутые врасплох любовники. Дверь отлетела, открытая мощным плечом Хойта Паркера. Следом ввалился и он сам, звучно выкликая имя жены, – галстук висит кое-как, рубашка помята, рукава закатаны по локоть. Войдя в прихожую, Хойт со вздохом облегчения уронил на пол тяжеленную спортивную сумку. Его мускулам мог позавидовать сам моряк Попай. Когда Паркер увидел нас, сидящих на кушетке, он снова вздохнул, на этот раз более чем недовольно.

– Как дела, Дэвид? – осведомился он.

Мы обменялись рукопожатием. Его ручища, как всегда, была грубовато-мозолистой, а хватка чересчур мощной. Ким с извинениями покинула комнату. Мы с Хойтом с трудом выдавили из себя пару вежливых реплик, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. Хойт Паркер никогда не любил меня. Возможно, здесь было что-то от комплекса Электры, только я всегда чувствовал, будто он относится ко мне, как к Божьему наказанию. Я не обижался. Его любимая девочка проводила со мной все свое свободное время. Долгие годы мы пытались преодолеть взаимную неприязнь и выработать что-то вроде дружбы. Пока Элизабет не погибла.

Тесть винил меня в том, что случилось.

Конечно, он не говорил ничего подобного вслух, но я видел это в его глазах. Хойт Паркер был немногословным, сильным человеком. Просто воплощенный стереотип американца – суровый и честный. Рядом с ним Элизабет было спокойно, он прямо излучал уверенность. Ничего не может случиться с его девочкой до тех пор, пока папаша Хойт рядом. Боюсь, что со мной Элизабет не чувствовала себя в такой же безопасности.

– Как работа? – вновь попытался завязать разговор Хойт.

– Нормально. А ваша?

– Через год на пенсию.

Я кивнул, и мы опять замолчали. По дороге сюда я решил не говорить о сообщениях и обо всем, что с ними связано. Дело даже не в том, что меня могли счесть шизофреником. И не в том, что это разбередило бы старые раны. Я просто сам не понимал, что творится. И чем больше времени проходило, тем более нереальным казалось случившееся. Кроме того, я ни на секунду не забывал о странном предупреждении. «Не говори никому»… Да, я не знал, что происходит. И мои предположения выглядели одно страшнее другого.

Поэтому, только удостоверившись, что Ким далеко, я подвинулся поближе к Хойту и негромко сказал:

– Могу задать вам один вопрос?

Он не ответил, подарив взамен один из самых своих скептических взглядов.

– Хотелось бы знать… – Я осекся. – Хотелось бы знать, какой вы увидели ее.

– Увидел ее?

– Я имею в виду, когда вошли в морг.

Что-то случилось с его лицом. Как будто по монолитной стене вдруг побежали трещинки.

– Ради всего святого, зачем тебе знать?

– Просто я часто думаю об этом, – промямлил я. – Особенно сейчас, в годовщину…

Хойт вскочил и вытер ладони о штаны.

– Хочешь выпить?

– Не откажусь.

– Бурбон годится?

– Вполне.

Он прошел к старенькому бару, находившемуся возле камина и, таким образом, неподалеку от фотографий. Я отвел взгляд.

– Хойт, – окликнул я.

– Ты врач, – отозвался он, открывая бутылку. – Ты видел кучу покойников.

– Да.

– Значит, сам знаешь.

Я не знал.

Он принес мне выпить. Я схватил стакан, пожалуй, чересчур быстро и сделал жадный глоток. Хойт внимательно проследил за моими действиями и поднес свой стакан к губам.

– Я никогда не спрашивал о деталях, – попытался объяснить я.

(Более того, я их избегал. Другие «родственники жертв», как называли их журналисты, выплескивали свое горе наружу. Они каждый день приходили в суд, слушали показания Киллроя и рыдали. Я – нет. Возможно, это помогало им пережить боль. Я предпочитал справляться со своей в одиночку.)

– Не нужны тебе эти детали, Бек.

– Келлертон сильно ее избил?

Хойт внимательно изучал напиток.

– Для чего ты спрашиваешь?

– Я должен знать.

Тесть поглядел на меня поверх стакана. Его глаза неторопливо рассматривали мое лицо, словно стремясь пробуравить кожу. Я стойко выдержал этот взгляд.

– Ну, были у нее синяки.

– Где?

– Дэвид!

– На лице?

Хойт сузил глаза, будто пытался рассмотреть что-то вдали.

– Да.

– И на теле?

– Я не разглядывал тело, – раздраженно ответил тесть. – Скорее всего, да.

– Почему вы не разглядывали тело?

– Я был там как отец, а не как полицейский. Просто опознал ее – и все.

– Это было не трудно? – не унимался я.

– Что не трудно?

– Опознать ее. Вы сами сказали, она была в синяках.

Его лицо окаменело. Он поставил стакан, и я с ужасом понял, что зашел слишком далеко. Надо было придерживаться первоначального плана и держать язык за зубами.

– Ты действительно хочешь это услышать?

«Нет», – подумал я. Но кивнул головой.

Хойт Паркер скрестил руки на груди, закачался с пятки на носок и завел монотонным голосом:

– Левый глаз Элизабет распух и не открывался. Нос был сломан и расплылся, как шлепок цемента. Через весь лоб тянулся порез, сделанный предположительно открывалкой. Челюсть вывихнута и болталась на связках. На правой щеке – выжженная буква «К». Запах горелой кожи тогда еще не выветрился…

Мой желудок сжался.

Хойт жестко поглядел мне в глаза.

– Хочешь знать, что было хуже всего, Бек?

Я молча ждал.

– Несмотря на увечья, – сказал он, – я понял, что это Элизабет, в тот же миг, когда ее увидел.

7

Пузырьки в шампанском лопались в такт сонате Моцарта. Звуки арфы переплетались с приглушенными голосами гостей. Гриффин Скоуп шел по залу, лавируя между черными смокингами и сверкающими вечерними платьями. Предложи людям описать Гриффина одним словом, и большинство скажут: миллиардер. Оставшиеся, возможно, вспомнят, что он влиятельный бизнесмен, статен и высок, муж и дедушка. И еще ему исполнилось семьдесят лет. Конечно, может быть, кто-то расскажет о его привычках, генеалогическом древе и организационных способностях. Однако первым словом – в газетах, на телевидении, в разнообразных опросах – всегда будет «миллиардер».

Миллиардер Гриффин Скоуп.

Он родился уже богатым. Его дед в свое время стал одним из первых в Америке фабрикантов, отец приумножил капитал, сам Гриффин увеличил его многократно. Многие богатые семьи разорились в третьем поколении, но не Скоупы. Одной из причин столь невероятного благополучия были принципы воспитания наследников. К примеру, Гриффин не посещал престижной школы вроде Эксетера или Лоуренсвилла, куда посылала своих отпрысков большая часть богатых семей. Его отец настоял на том, чтобы сын не только пошел в обычную, государственную школу, а еще и сделал это не в родном городе, а в лежащем неподалеку Ньюмарке. Фирма Скоупов имела там филиалы, и для Гриффина был выделен один из домов, который одноклассники наследника миллиардов считали его родным.

В те времена восточная часть Ньюмарка не была злачным местом, в которое сейчас вряд ли сунется нормальный человек. Это был рабочий район, жили там так называемые «синие воротнички» – возможно, грубоватые, но отнюдь не опасные.

Гриффин любил свой класс.

Его школьные друзья оставались его друзьями и сейчас, пятьдесят лет спустя. Истинная преданность – редкая вещь, и Гриффин ценил ее высоко. Многие из сегодняшних гостей были его старыми товарищами из Ньюмарка. Кое-кто даже работал на Скоупов, хоть и не под непосредственным началом Гриффина – не стоило портить хорошие отношения.

Сегодняшний праздник был посвящен одному из самых дорогих сердцу Гриффина событий: годовщине основания благотворительного фонда имени Брэндона Скоупа, его погибшего сына. Гриффин первым внес туда миллион долларов, друзья добавили остальное. Миллиардер не обольщался и понимал, что добрая половина жертвователей надеялась этим поступком завоевать его доброе расположение. Однако было и кое-что еще. За свою недолгую жизнь Брэндон сумел внушить симпатию огромному количеству людей. У сына было столько обаяния и таланта, он обладал невероятной харизмой. К нему тянулись буквально все.