День после ночи - Анита Диамант

– Какие раввины? – проворчал Арик. – Раввины вашей диаспоры? Нет, моя дорогая, на самом деле все гораздо проще. Эта земля была нашей с самого начала, и мы должны отвоевать ее обратно.

– «Ты был странником на чужой земле», – процитировала Зора.

– И что? Такова жизнь, – сказал Арик. – Если мы будем сидеть сложа руки, очень скоро не останется ни одного еврея и полемизировать по поводу спорных моментов в Торе будет некому.

– Выходит, мы должны уподобиться остальным нациям и тоже отбирать землю у соседей?

– Знаешь, а ведь Зора по-своему права, – прошептала Шендл, повернувшись к Давиду. Ее поразило, что ее молчаливая соседка по бараку выступила против Арика.

– Возможно – кивнул Давид. – Но назад дороги нет, и податься нам тоже некуда.

– Ладно, хватит на сегодня философии, – объявил Арик. – Увидимся в пятницу. Постарайтесь разговаривать друг с другом на иврите. А теперь прошу всех встать для «Атиквы»[4].

Шендл подумала, что в жизни не слышала мелодии грустнее «Надежды». Медленный ритм больше подходил для заупокойной мессы, чем для гимна. Мелодия была очень проникновенной, непохожей на обычный гимн, и слова трогали ее, как в первый раз, когда она услышала их маленькой девочкой с косичками, сидя рядом с братом.

Шендл пела тихо, едва шевеля губами.

Пока еще в глубине сердцаТомится еврейская душаИ вперед, на востокК Сиону, устремлен взор,Еще не угасла надежда,Надежда двух тысяч лет –Быть свободным народомНа нашей земле, Земле Сиона иИерусалима.

– А у тебя приятный голос, – заметил Давид. – Тебе надо петь громче.

– А тебе медведь на ухо наступил, – ответила она, разглядывая добрые голубые глаза и высокий чистый лоб.

– Говорят, ты воевала вместе с партизанами под Вильнюсом? Может, ты знавала моего двоюродного братца? – спросил он.

– Не многовато ли у тебя братцев?

– Вольфа Ландау.

Шендл оторопело уставилась на него:

– Вольф – твой двоюродный брат?

Давид кивнул:

– Я и о Малке тоже знаю.

– Малка... – эхом отозвалась Шендл.

Немало воды утекло с тех пор, как она слышала и произносила эти имена, хотя не было ни часа с тех пор, как она их потеряла, чтобы Шендл не вспомнила о них.

– Ты была третьей в этой знаменитой троице, да? – продолжал он. – Для меня большая честь встретить тебя. Почему никто не знает, кто ты и что ты сделала?

– А зачем им это знать? – резко оборвала его Шендл.

– Не волнуйся, – сказал он, – я никому не скажу, раз ты против. Хотя почему, собственно? Тебе есть чем гордиться.

– Я сделала все, что могла, – сказала Шендл. – Вот они и правда герои, настоящие лидеры. А я... Я так – хвостик от воздушного змея.

– Когда-нибудь мы с тобой вместе змея запустим.

Шендл нахмурилась.

– Или просто пойдем погулять, – предложил он и тронул ее за руку. – Я парень неплохой. Не смельчак, конечно, как Вольф, но могло быть и хуже.

– Что ты делаешь?

– Пытаюсь произвести на тебя впечатление, – признался он. – Ты... не знаю, как это будет на иврите, очаровательная.

– Ха! – Шендл сделала шаг назад. – А ты точно такой же, как все остальные мужики в Атлите. Вам лишь бы бабу. И неважно какую.

– Не стану спорить. – Он ухмыльнулся и поиграл бровями, как Граучо Маркс[5], а потом сделал вид, будто зажимает сигару большим и указательным пальцами.

Шендл не сдержала улыбки. Она зашагала прочь, и вдруг ей стало так же грустно, как в день приезда в Палестину.

На земле Израиля ее ждало горькое разочарование – не так она представляла себе эту минуту. С тем же успехом могла приехать в Австралию. В то утро на пляже собралась небольшая толпа встречающих. Одни махали руками и кричали «Шалом!». Другие целовали землю и плакали от радости. Некоторые распевали сионистские песни, пока не сорвали голос. Шендл не проронила ни звука. Как ей хотелось быть такой же счастливой, как ей хотелось благодарить судьбу! Но благодарна в тот момент она была только за Леони, которую Бог послал ей для того, чтобы та о ней заботилась.

И все-таки Давиду удалось задеть ее за живое. Он был неглуп и забавен, а от его прикосновения у нее по коже мурашки бежали. Он воскресил вдруг в ее памяти Вольфа и Малку, живых и смеющихся. Не окровавленные тела, от которых она бежала, по колено в снегу, спасая собственную жизнь. Вспомнив о них, он заставил и ее вспомнить — вот они спорят и шутят, вот они оборачиваются и велят ей поторопиться. Она всегда отставала от них шагов на шесть — слишком уж длинные у них были ноги. «Ну же, Шендл, догоняй!» Надо будет спросить Давида, знал ли он Вольфа в детстве. Интересно, что еще Давиду известно о ней? Хорошо бы побольше узнать о нем самом.

Тем вечером в столовой Шендл помахала Леони, но прошла мимо их обычного столика и села с новичками послушать историю их путешествия и ареста. Переезд был ужасный, рассказывали новички, шторма трепали без конца. На них живого места не осталось от беспрерывных толчков и качки, а один паренек даже сломал руку. На пути к берегам Эрец-Исраэль они трое суток не смыкали глаз, а потом их перехватил британский корабль. Их заставили провести еще один день на борту, под палящим солнцем. Когда британские моряки пытались взобраться на борт, те, кто еще был в силах держать палки и лопаты, оборонялись до тех пор, пока на палубу не бросили баллон со слезоточивым газом. Двенадцать человек пришлось эвакуировать на носилках.

— Они сказали, их отвезут в больницу, — сказал молодой литовец с густой шапкой золотистых кудрей. — Я, конечно, им не поверил.

— Да нет, наверное, и правда повезли, — заметила Шендл. — Если только не решили, что они шпионы.

— Шпионы? — едко переспросил он. — Две беременные бабы да кучка калек?

— В таком случае Еврейский комитет о них позаботится, — успокоила его Шендл. — А ты, я смотрю, много знаешь о своих попутчиках?

— И что?

— Да так. Тут одну девицу ко мне в барак подселили. Она такая тощая на вид, похоже, совсем сил не осталось.Свалилась как убитая, мы ее даже к ужину добудиться не смогли. Я слышала, она из Германии.

К ним подошел Давид и пожал руку парню, которого расспрашивала Шендл. Какие у него большие теплые глаза, подумала Шендл. И тут же заметила, что он уже лысеет. А ведь они ровесники.

— Я Давид Груэн. А ты?

— Хирш Гуттман. Я из Ковно.

— Вот что, Хирш Гуттман из Ковно, не вздумай подбивать клинья к этой девушке, она моя.

— Старик, она сама_ко мне подошла, — возразил Хирш.

Давид улыбнулся Шендл:

– Не имеет значения. Я ей доверяю. Увидимся позже, зая.

– Так ты про Хетти спрашиваешь? – спросил Хирш.

– Хетти?

– Девушка из Германии, ты о ней? Она молодчина. Ей повезло больше, чем остальным. Всю войну провела в Берлине, работала горничной у каких-то богатеев. Они понятия не имели, что она еврейка. Хетти хорошо говорит по-немецки, и документы у нее поддельные были, но такие – комар носу не подточит. Она даже когда на идише говорит, выходит похоже на благородный немецкий. Мы ей на корабле форменный допрос учинили, хотели проверить, что она на самом деле еврейка. Представляешь? Так она наизусть отбарабанила все субботние молитвы. А еще она знает все слова пасхальных гимнов. Всех, какие мы сами знаем.

– Так что, ты думаешь, она наша? – спросила Шендл.

Его глаза внезапно похолодели.

– Ясно, к чему ты клонишь, – сказал он. – Пока мы плыли, она слегла с высокой температурой и бредила – на немецком, разумеется. Тут какой-то тупоголовый поляк давай говорить, что она наци. Вот болван. Ты поэтому меня расспрашиваешь?

– Бог с тобой, нет, – быстро ответила Шендл. – Мне просто стало любопытно, потому что... Ну, просто у нее такой изможденный вид. Скоро ты сам поймешь, что в Атлите все живут слухами. Ты за Хетти не переживай.

– Ладно. – Он с интересом посмотрел на Шендл: – Так что там у тебя с этим Груэном? У меня есть шанс?

– Шанс на что? – спросила Шендл и, уходя, добавила: – Дебил.

Она села на свое место рядом с Леони и спросила:

– Ну ты как, получше?

– Все хорошо.

– К медсестре ходила?

– Да, – ответила Леони. Хоть в этом подруге можно было не врать.

После завтрака Леони не сразу пошла в уборную. Она немного подождала, пока там никого не будет. Боль в животе усиливалась, и она боялась, что скоро не сможет ее скрывать. За завтраком ее чуть пополам не согнуло. Леони сидела за столом, положив голову на руки, пока не услышала, как кто-то вошел в столовую. Торопливо встав, она решила раздобыть какое-нибудь лекарство.

Здание, где теперь размещалась клиника, некогда было складом, но Еврейский комитет побелил стены и настелил новые деревянные полы, и здесь сразу стало просторнее и как-то современнее. Особенно по сравнению с остальными постройками в Атлите. Шесть больничных коек, застеленных белыми накрахмаленными простынями, стояли вдоль правой стены. Слева был стол, несколько застекленных шкафчиков и смотровая, отгороженная свисавшим с потолочных балок лоскутом старого парашюта.