День после ночи - Анита Диамант

prose_history Анита Диамант День после ночи

Роман о четырех девушках из разных стран Европы, которые выжили во Второй мировой войне и прибыли в Палестину. Они оказались в лагере для нелегальных эмигрантов и бежали оттуда, чтобы стать свободными людьми в своей стране. 

Израиль, Палестина, ru en А. Прохорова Марк Блау FictionBook Editor Release 2.6.6 12 April 2015 EAA03D88-4B50-4C02-B455-745124FED873 1.0

1.0 — создание файла

День после ночи Фантом-пресс Москва 2014 978-5-699-68866-1

Анита Диамант. День после ночи

Памяти моего деда и моего дяди – жертв Холокоста.

Знай, что каждый должен пройти по очень узкому мосту. И главное здесь – ничего не страшиться.

Ребе Нахман Браславский (1772 – 1810)

Пролог. Август 1945

Кошмарные сны уже несколько часов как завершили ночной обход. Никто больше не мечется, никто не стонет. Даже страдающие бессонницей угомонились. Двадцать беспокойных тел отдыхают, и лица, постаревшие от голода, горя и тревог, расслабились, обнажившись в трогательной красоте юности. Никому из обитательниц барака C не исполнилось двадцати одного года, но все они уже осиротели.

Они прижимаются щеками к маленьким подушкам военного образца, пропахшим дезинфекцией. У этих подушек, ставших плоскими и твердыми от долгой службы под куда более тяжелыми головами, нет ничего общего с облачками гусиного пуха, на которых так сладко спалось в детстве. И все-таки девушки уютно зарываются в них, обнимают, как плюшевых медвежат. В других бараках подушек им не давали. Скоту подушек не полагается.

Британцы построили Атлит в 1938 году для размещения собственных войск. Лагерь ничем не выделялся среди прочих баз, ангаров и складов, возведенных на прибрежных равнинах в нескольких милях к югу от Хайфы. Но в конце Второй мировой войны евреи из Европы, нарушая международные соглашения, хлынули на историческую родину, и получить документы на въезд в Палестину стало делом весьма затруднительным. Так Атлит превратился в тюрьму, или, на языке приказов, в «место временного пребывания» беженцев, не раздобывших нужных бумаг. Британцы арестовывали «нелегальных мигрантов» тысячами, большую часть отправляли в Атлит, хотя и быстро отпускали – как мелкую рыбешку.

Выглядел этот окруженный зарослями сорняков и картофельными полями клочок земли, на котором теснились деревянные бараки и хозяйственные постройки, вполне мирно. Но неласково встречал он тех, кто, чудом избежав «окончательного решения еврейского вопроса», снова вынужден был смотреть на мир из-за колючей проволоки. Точнее, из-за трех рядов колючей проволоки, испещривших небо замысловатыми и грозными письменами.

Менее чем в полумиле к западу от Атлита о скалистый берег бьются волны Средиземного моря. Когда прибой высок, слышно, как шуршат и вздыхают камни. На востоке тянутся к небу предгорья Кармеля, оправдывая свое название Керем-Эль – Божий виноградник. Иногда в отдалении можно различить огни поселка, но сейчас там все уже спят.

В горах прохладно, но в Атлите жарко и влажно. Прожекторы над лагерем гудят и мерцают в сыром воздухе, тяжелом, как одеяло. Все замерло. Даже часовые на вышках, разомлевшие от жары и убаюканные тишиной, храпят, как и те, кого они караулят.

Этот предрассветный час – не время для политики, не время для сожалений, ожиданий и проволочек. Они вернутся вместе с солнцем. Ожидание во сто крат хуже жары. Все, кто заперт в Атлите, ждут ответа на один и тот же вопрос: когда я выйду отсюда, когда с прошлым будет покончено?

Сейчас в Атлите 170 арестантов, а женщин среди них меньше семидесяти. То же соотношение на дорогах Польши и Германии, Франции и Италии, где царят хаос и неразбериха, то же – в лагерях для перемещенных лиц и на вокзалах, в очередях за водой, документами, ботинками, новостями. То же – на утлых скрипучих суденышках, тайно переправляющих в Палестину тех, кто уцелел.

Ничего удивительного в этой арифметике нет. Нацисты подсчитали, что живые мужчины приносят больше пользы, чем мертвые, пусть ненамного, пусть недолго. Поэтому женщин убивали быстрее.

В бараке C рифленая крыша отдает последнее тепло вчерашнего солнца блузкам и юбкам, что привидениями белеют под стропилами. Там же висят джутовые мешки, набитые разного рода спасенными сокровищами: фотоальбомами, книгами, подсвечниками, деревянной посудой, сломанными игрушками, скатертями – милым сердцу хламом.

Вдоль голой дощатой стены – неровный ряд узких коек. На полу валяются тонкие шерстяные одеяла, сброшенные во сне. В углу приткнулась пустая детская кроватка.

В пекарнях Хайфы, где поднимается хлеб, горят огни; булочники наливают себе кофе и закуривают. В кибуце среди сосен Кармеля молочники протирают глаза и натягивают башмаки.

Женщины Атлита спят. Ничто не нарушает их покой. Никто не замечает мягкого дуновения бриза, благословения последней, самой ласковой части суток.

Было бы гуманно продлить эту безмятежность и позволить им отдохнуть еще немного. Но темнота уже пропитана подступающим светом. Птицам остается только возвестить приход нового утра. Глаза начинают открываться.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОЖИДАНИЕ

Теди

Теди проснулась от запаха моря. Он прилетел из-за дюн, минуя уборные, смешиваясь с несвежим дыханием и кисловатым душком, исходящим от тел других девятнадцати девушек в бараке. Она снова закрыла глаза и улыбнулась.

Теди Пасторе потеряла обоняние во время Второй мировой войны. А еще из-за вечного недоедания у нее прекратились месячные. Ее густые белокурые волосы потускнели, а ногти стали слоистыми и ломкими. Но в Палестине все это прошло.

За те две недели, что она пробыла в Атлите, у нее развился нюх как у собаки. Она могла с закрытыми глазами не только различать людей, но даже угадывать их настроение, а порой и мысли. Теди улавливала проникающий всюду аромат секса, источаемый девушкой, мимо которой она проходила по коридору корпуса, задыхалась от острого запаха паленых волос, исходившего от Зоры Вайц, сердитой маленькой польки со сверкающими карими глазами и кривым передним зубом. Теди чувствовала этот запах, хотя Зора спала на другом конце барака.

Поначалу Теди боялась, что сходит с ума, но позже, осознав, что никто не догадывается о ее тайне, перестала думать об этом и сосредоточилась на будущем.

Она решила поселиться в кибуце, где все пропахло молоком и апельсинами, и постараться забыть о прошлом, обо всем, что случилось прежде. Память – враг счастья. Теди уже позабыла и название корабля, на котором приплыла в Палестину, и крепыша-грека, державшего ее за плечи, когда в приступе морской болезни ее выворачивало над ведром. Интересно, можно ли выучить иврит так, чтобы разучиться говорить по-фламандски?

Теди дала себе зарок: покинув Атлит, в ту же минуту забыть все, что связано с этим местом, – грязный уродливый барак, девушек со всех концов Европы, и милых, и неприятных. Забыть бесконечно долгие дни, иссушающую жару, горы вдали, застывшие голубым миражом, чудаковатых волонтеров из ишува, как здесь называют еврейское поселение.

Она начнет все с чистого листа, словно только что родилась. Теди тешила себя мыслью, что скоро у нее будут документы с новым – еврейским – именем. Она станет как другие пионеры, все эти парни и девушки, уроженцы Польши и Румынии, поющие о Земле Израильской и мечтающие о жизни, наполненной работой на ферме и народными танцами. Летние сионистские лагеря привили им, сыновьям и дочерям учителей и лавочников, любовь к труду. Эти дети постоянно рассказывали, как им хочется пахать, возделывать землю, бороться и строить новое государство. Они, не оглядываясь, шли навстречу будущему. Ей казалось, что они просто замечательные.

Парням-сионистам Теди тоже понравилась, хотя она, разумеется, знала: все дело в ее фигуре и светлых волосах. Ребята порой бывали высокомерны и даже грубы; один, помнится, назвал Теди в лицо «изящной штучкой». Конечно, никто из них не хотел ее обидеть, но ей все равно было не по себе. В Амстердаме девушки с голубыми глазами, узкими бедрами и широкими плечами встречались сплошь и рядом. И у нее самой, и у многих ее знакомых в семье имелись лютеране – один из родителей, или, по крайней мере, дед или бабка, так что вплоть до сорокового года, когда родственники нееврейской крови в одночасье сделались на вес золота, упоминать о чьем-либо смешанном происхождении считалось признаком дурного тона.