Когда вернется старший брат… - Фарит Гареев

Мама закрывает дверь, но я слышу, как Лена говорит:

– Я так больше не могу. Наташка… Не могу!

Мама вздрогнула, остановилась, рукой сильно сжала, потом быстро пошли дальше. А рукой все равно сильно держит. Рука у нее маленькая. Но сильно держит.

На кухне мама дает шоколадку. Маленькую только, жалко. Но тоже хорошо. Но лучше бы большую. Есть еще большие шоколадки, на всех хватает. Я бы тогда с Наташкой поделился. И даже с Ленкой. Но шоколадка маленькая, на всех не хватит.

Шоколадку я скушал, а фантик спрятал. У меня таких фантиков – целая коробка. Я даже могу кому-нибудь дать, вот их сколько много.

– Алексей, – говорит мама. – Иди и заправь свою койку.

Это я уже могу. Научился.

Я ухожу в свою комнату. Раньше здесь не только я жил, но еще старший брат. Только я не помню, мне сказали, а я тогда маленький был, я уже говорил. А сейчас я тут живу один. Но старший брат скоро вернется, и мы снова будем жить в одной комнате вместе.

Я смотрю на гитару. Она висит на стене. Если тронуть – гудит. Там такие нитки, струны называются. Книжные полки рядом висят. Книг очень много. Разные. Письменный стол с ящиками. Только мне трогать нельзя. А то он ругаться будет, когда приедет насовсем. Папа с мамой почему-то не любят рассказывать про старшего брата. Сколько не прошу, – мало рассказывают. А мне интересно – какой он. Наверное, – сильный. И добрый.

Заправил кровать, а потом начинаю играть. Смотрю фантики. Но это скучно. Машинки – тоже скучно. А вот на улице – хорошо. Там солнце. Но мне нельзя одному гулять. Я еще маленький.

Заходит в комнату папа, улыбается. Он уже пришел. Значит, мы пойдем гулять. Когда он приходит, мы всегда идем гулять. Если он работает, – идем вечером. Если не работает, – идем утром. Утром гулять лучше. Не знаю почему, но лучше. Нравится.

– Пойдем гулять, Алексей? – говорит.

– Ага, – говорю.

– Только сначала игрушки убери, хорошо?

Гулять хорошо. Я всегда с папой гуляю. Иногда – с мамой. С Наташкой никогда. Сколько ей говорили, а она не хочет. Наверное, стесняется, что я такой маленький. Как будто я виноват, что такой маленький. Вот ничего, когда вернется старший брат, я с ним пойду гулять.

Потом мы идем с папой в прихожую. У Наташки дверь закрыта. Они занимаются. И всегда дверь закрыта. А сейчас там кто-то плачет. Это Лена, как будто я не знаю. Она вообще плакса. Чуть что, – сразу плачет.

Я надеваю обувь. Хорошо, что мне купили ботинки без шнурков. И теперь я могу надевать ботинки сам. Когда шнурки – не могу. Не научился.

– Долго будете? – говорит мама.

– Как получится.

Мама глядит на дверь Наташкину.

– Зачем мы девочку мучаем, Иван?

– Перестань…

– Все бесполезно…

– Перестань, прошу… Потом.

Мама молчит, потом уходит. Голову опустила. А мы с папой выходим на улицу. Перед подъездом сидят старушки. Они всегда здесь сидят. Когда выходим – всегда. А я даже из окна сколько раз смотрел, – и то сидят. Говорят всякие глупости. Это папа так говорит, что они всякие глупости говорят.

– Не приведи, Господи… – слышу. Папа сильно жмет рукой. У него большая рука, больше чем у мамы. Он не любит этих старушек. А зачем – не знаю. Они же старенькие. Так мама говорит.

Проходим мимо детской площадки. Там играют дети. Но мне с ними играть нельзя. Я сколько раз хотел с ними поиграть, а они не хотят. Говорят – уходи. А одна девочка даже испугалась один раз, и заплакала, когда я подошел. А потом пришел ее папа, и долго ругался. А потом пришел мой папа, и тоже стал ругаться с ним. Это чтобы той девочки папа на меня не ругался. Я же не хотел. Я только поиграть хотел. Я же не виноват, что она испугалась.

Я гляжу на папу. Вижу, как блестит солнышко у него на голове. Прямо наверху. У папы мало волос на голове. Только по бокам. Но и там мало. А там, где у всех волосы – пусто. Это тоже как-то называется, только я забыл. Вчера знал, а сегодня забыл. Потом вспомню. У взрослых вон сколько слов, сразу не запомнишь. Солнце туда-сюда катается по голове, когда папа идет, и мне смешно.

Папу остановил знакомый. Здоровается. И со мной тоже. Только с папой за руку, а со мной нет. Смотрит на меня, потом на папу.

Они стоят и разговаривают. Рядом блестит, и я отошел туда. Это денежка. Если такую дать тете в магазине, тогда она что-то даст. Жвачку. Или еще что-нибудь. Я один раз так сделал.

Они поговорили, папа подошел ко мне.

– Ну, что там, Алексей? – говорит. – Пойдем дальше?

– Пойдем, – говорю. И встаю. А денежку я уже спрятал. Пусть в кармане лежит. Я потом ее тете в магазине дам. А она мне – жвачку. Или что-нибудь другое.

Папа протягивает руку, чтобы взять меня за руку, но потом краснеет и переходит на другую сторону. Потому что с той стороны у меня руки нет. Ее всегда не было. До половины есть, а потом нет. Папа и мама говорят – несчастный случай. Это так называется. Я только не помню. Сразу помню, что у меня руки на той стороне не было. У всех детей есть, и у всех людей есть, а у меня нет. Несчастный случай. Я уже не замечаю. Только трудно одной рукой. А так ничего.

Навстречу нам идет дядя в пятнистой одежде, как у старшего брата на фотографии. Это называется – форма. Такую одежду в армии носят, я уже знаю. Когда я вырасту и стану большой, я тоже пойду в армию, и тоже буду носить такую одежду. И стану совсем как старший брат.

Старший брат очень похож на меня. Я сколько раз, когда один дома был, смотрел на фотографию. Только у него усы. И еще нет красных полосок на щеке и на лбу, как у меня. Я трогаю на щеке. Она глубокая. Непрямая. Так – и сразу так. В другую сторону. Это опять несчастный случай. А еще – хрустит рядом. Это щетина. Это так называется. Такие жесткие волосы, они на щеке растут, каждый раз надо брить. Это тоже так называется, – брить. Папа берет бритву и бреет. Потому что сам я не умею. Но потом научусь. А если не научусь, – тогда старший брат.

Ой, как я хочу, чтобы старший брат вернулся! Когда он вернется, мы с ним пойдем гулять на улицу. Как сейчас с папой. Он возьмет меня за руку, и все будут глядеть на него. И я тоже буду глядеть на него. Какой он красивый и сильный. Только бы он вернулся поскорее!

Шапокляк

Вот уже с месяц по утрам дом остается без воды. Большой стоквартирный дом. И каждое утро мужикам приходится спускаться в подвал, чтобы отвернуть перекрытую центральную задвижку. Они собираются возле первого подъезда, молча и нервно закуривают, и нехотя спускаются в подвал, заранее зная, что там, в подвальной полутьме, возле забранного пыльным стеклом окошечка будет стоять он, – деда Веня. Или – Шапокляк, как его прозвали совсем недавно. А именно – после того, как он начал проказничать.

Будет стоять он, жалкий и неприкаянный, будет посапывать, пристыжено глядя в земляной пол подвала… И даже нет-нет, да колупнет землю носком ботинка, как это делают дошколята, когда их поймают на какой-либо шалости.

Что будет дальше, мужикам тоже наперед известно. Петруха Семенов, мужичок небольшой, но опасный, непременно подойдет к старику, поднимет руку и замахнется, но бить, конечно же, не станет. Скажет только что-нибудь навроде:

– Эх, деда Веня, деда Веня… Вот дать бы тебе по шее! Да не трогаю я стариков…

Тут деда Веня, конечно же, встрепенется и бодренько так ответит:

– И правильно делаешь, Петруха!!! А то ведь я и милицию вызвать могу, если что!

– Ми-ли-ци-ю… – презрительно протянет один из мужиков, с натугой раскручивая штурвал задвижки. – Положим, что милицию мы и сами вызвать можем. Они тебя как раз на пятнадцать суток закроют за твои фокусы! Вот как тебе это понравится, деда Веня?

– И не стыдно тебе, деда Веня, на старости лет такими делами заниматься? – подхватит третий. – Даже пацаны наши дворовые, – уж на что башибузуки! – и то ведь до такого не додумались!

– Да ладно вам, робяты! – перебьет его деда Веня. – Ну, чего вы, в самом деле? Вот уж и пошутить нельзя…

– Ну, ничего себе у тебя шуточки! – всенепременно взорвется один из мужиков. – Да я на работу опаздываю по твоей милости!..

И в доказательство своих слов обнажит запястье и постучит указательным пальцем по циферблату наручных часов.

– Бутылка с меня, робяты! – ответит на это деда Веня и хитрым движением явит на свет бутылку, как правило, самого дешевого вина, а следом, – граненный, каких давно уже не выпускают, стакан.

Все, как водится, сплюнут в сердцах, матюкнутся для порядка, и гуськом потянутся из подвала. И только татарин Рашид Калимуллин из первого подъезда, если ему не на работу, – он сантехником дежурным в городском коммунальном хозяйстве работает, сутки трудится, трое отдыхает, – помедлит и, глянув вослед остальным, вздохнет:

– Эхе-хе… Сопьюсь я с тобой, бабай…

– Да ну тебя, Рашид, – отмахнется деда Веня. – Ты тоже иногда скажешь… Тут и пить-то нечего!