Когда вернется старший брат… - Фарит Гареев

– Королев! – доносится до меня голос Бабичева. – Проверь дуру на броне, мать твою!

Он и всегда зверь, Бабичев, но сегодня – особенно. Ищет, на ком бы сорвать злость. Никто, конечно, не сказал Кравцову, кто отдал приказ, но он и так это знает. Вот только… Случись это неделю назад, все было бы по-другому. С лейтенантом что-то случилось. Мне кажется, он умер. Хотя еще жив. Но жив – это видимость. Все больше он глушит водку. Не пьянея. И все крутит, крутит Шевчука. Одну песню. Раз за разом. «Рожденный в СССР»

Поднимаю голову, смотрю, как Ванька Королев нехотя, вразвалочку подходит к БТРу, лезет внутрь. Я сажусь, подтягиваю ноги к груди, потом вытягиваю их, а сам откидываюсь спиной на валун. Горячо, почти обжигает…

Плавно и медлительно движется длинное жало пулемета. Коротко и глухо отстучала очередь. Колотится, затихая, недолгое эхо. Его перекрывает приглушенный хлопок откуда-то сбоку. БТР вздрагивает, неярко блеснуло изнутри, из открытых люков рванул оглушительный воздух, и следом, словно по команде, со всех сторон начинают стрелять.

Молотят со всех сторон, автоматы и пулеметы, очереди то сливаются в одну, то распадаются. Слышу, чувствую, – щелканье по камню. Словно паук пробежал по голой спине, наполнив ее отвратительной мелкой дрожью.

Автомат уже в руках. Даже не заметил, как он там очутился. Впрочем, в бою мало что замечаешь. Поначалу я пытался вспомнить. Хоть что-то. Не получается. Все – слишком быстро. Думать не успеваешь. Одни реакции. Вернее – инстинкты.

Дергаю затвор, но стрелять не спешу. Если это обычный обстрел, толку от моей пальбы никакой. На том конце, – я знаю, – лупят в белый свет, что в копеечку. Точно так же как и мы. Пугают… Или снайпера прикрывают. Если же начнется по-настоящему… «Бех» чадит, и нет Королева. Гляжу без надежды. А может… Жаркий злой шлепок в лицо. Глохну. Сквозь дым вижу странно осевший в песок корпус БТРа. В нем плещется пламя, рвется наружу. Башенка скособочилась, пижонской фуражкой лежит на броне… Не высовывая головы, даю короткую очередь в их сторону. Потом длинную. Еще.

Что-то кричит Бабичев, кому-то машет рукой. Оборачиваюсь: Чельцов выскочил из будки и бежит к своему месту.

– Назад!!! Назад, дурак!!! – слышу свой крик. Слышу, – изнутри. Но Чельцов, кажется, не слышит, он бежит, даже не пригибаясь, и вдруг натыкается грудью на невидимую преграду. Его подбрасывает, взлетают ноги, молотя воздух в поисках утраченной опоры и, взбив облачко сероватой пыли, он ухает на спину. Рядом, – подпрыгивая и переворачиваясь, падает автомат. И два автоматных рожка.

Прыжком – на ноги, бегу к Чельцову. Спотыкаюсь, загребая руками песок, падаю. Воздух надо мной с жадным металлическим жужжанием вывинчивают пули. Все ближе. Все ниже. Коротко бахнула мина. Далеко… Только сыпанула песком… Кажется – по настоящему. Если мины – по-настоящему. Что-то кричит Бабичев, не разобрать… Ползу. Ткнулся в мягкое и мокрое.

– Чельцов! – толкаю. – Чельцов!

Тяжелым студнем под моей рукой. Ворохнулся – замер. Ворохнулся – замер… Поднимаю голову, гляжу в лицо. На нем: ни боли, ни испуга, – лишь удивление. Темная полоска краешком рта ползет.

– Чельцов!..

Тяну. Одной рукой. Туда – к блокам. Здесь ему хана… Ма-ма-а-а!!!

***

По глазам бегает желтое. Теплое. Сперва – темное, потом – желтое. Открываю. Это солнышко. Оно всегда с утра будит. Если есть. Если его нет, тогда будит мама. Или сам просыпаюсь. Черные листья движутся, сквозь них солнышко. За окошком.

Перевернулся на тот бок, спрятался от солнца, скрипит кровать. На стене – цветочки. Разные. Синие. Белые. Желтое и темное по ним бегает. Закрыл глаза. Потому что в комнату легкие шаги. Приблизились. Мягкая ладонь на плечо:

– Алексей, вставай.

Мама почему-то всегда знает, сплю я или уже проснулся. Притворяюсь я или сплю взаправду. Обмануть ее нельзя. Даже глаза закрыты, а она знает, – не сплю. Она говорит, – человек спит, а глаза у него смотрят сны. Двигаются. А если не спит, – стоят на месте.

– Не хочу! – говорю я. – Мам, я не хочу!

– А что нам дядя Доктор сказал?

Что сказал дядя Доктор, я не помню. Но если дядя Доктор сказал, значит надо. Встаю. Сажусь на кровати, ставлю ноги на теплый желтый квадратик. А мама уходит. Она всегда утром так, – встану, отворачивается и быстро уходит… Надеваю брюки, рубашечку. Только пуговички не застегиваю. Я еще не умею застегивать. Не научился. У меня всегда косо получается. И тогда рубашка мешает, хватается за шею.

Мама на кухне застегивает рубашку. Быстро застегивает, на меня не смотрит. Потом ставит чай передо мной. В моей любимой чашке. На ней слоник синий. Смешной. Поставил ногу на мячик и стоит. Всегда стоит. В кармане у меня трубочка. Вчера пил сок, осталась. Через нее интересно пить чай. И вообще пить интересно. Долго. А можно пузыри пускать. Дунешь туда, и пузыри идут. Разные. Большие. И маленькие. И громко.

– Не балуйся, Алексей, – говорит мама. – Ты уже взрослый.

– Я только немножечко, мама, – говорю.

Мама вздыхает и ничего не говорит. Отворачивается. Что-то готовит. Тесто. Оно серое, вздыхает. Мама давит, оно вздыхает.

– Скоро придет папа, и вы пойдете гулять, – говорит. – Алексей, перестань баловаться.

Я перестаю. Просто пью чай.

– Наташка! – кричит мама. – Уведи Алексея! Мне мясо надо перекрутить на фарш.

– Мама, мы занимаемся, – кричит Наташка. Она в своей комнате.

– Наташка!

– Иду…

Наташка приходит, берет за руку, уводит. Она взрослая. Она уже в институт ходит. А я даже в школу не пошел еще. Когда вырасту, тогда пойду. Это папа сказал.

В комнате Наташки – Лена. Это ее подруга. Они учатся вместе. И сейчас учатся. Это называется – готовиться к экзаменам.

– Здравствуй… – Лена молчит, смотрит под ноги себе. – Здравствуй, Алексей.

Я здороваюсь, сажусь, смотрю. Наташка дала мне игрушку, а сами отвернулись. Обычно я с ними не сижу, только когда больше никого дома нет, но сейчас сижу. Наташка не любит, когда Лена, и я им мешаю. Когда она одна, я не мешаю, а когда Лена – мешаю. Но сейчас на кухне мама крутит фарш. А когда она крутит фарш, я начинаю плакать и кричать. Почему – не знаю. Дядя Доктор что-то говорил маме, но я не помню, что он говорил. Когда он говорит, ничего не понятно. Но когда я гляжу на миску, где фарш, мне почему-то плохо. Особенно когда хрустит, а оттуда лезут красные веревки.

Наташка и Лена занимаются, на меня не смотрят. Лена тоже не смотрит. Хотя на самом деле смотрит. Я что, не вижу? Она как будто смотрит в книжку, а сама смотрит на меня. Она не злая, Лена. Хорошая. Просто…

– Ну, Лешка! Ну, хватит! Мы же занимаемся! – Наташка молчит, смотрит. Смотрит, как будто только что проснулась. И ничего не понимает. Я когда проснусь, тоже ничего не понимаю.

– Алексей… – говорит потом. – Не мешай. А то отберу котенка.

Это я нечаянно нажал на котенка. На него нажимаешь, и он мяукает. Совсем как настоящий. А если не нажимаешь, молчит. Он пушистый, котенок, только ненастоящий.

А я вот что знаю. На столе у Наташки фотография. Только сейчас она перевернута. Когда я захожу в комнату, Наташка всегда кладет ее лицом вниз. Только когда Наташки нет, я могу зайти и посмотреть фотографию. Это фотография старшего брата. Я раньше думал, что это просто так дядька, а это – старший брат. Это мне потом сказали. Его сейчас нет дома. Он в армии служит. А когда армия кончится, он приедет домой, и будет с нами жить. Прямо в моей комнате. Это и папа, и мама так говорят. Когда он ушел в армию, я был такой маленький, что ничего не помнил. Помню – папа. Помню – мама. Помню – Наташка. А брата совсем не помню. Вот какой я был маленький. Я даже не знаю, какой он. Но он должен скоро приехать, и тогда я узнаю, какой он.

Зато я вот что знаю, а вам все равно не скажу. Когда никого не было, я нашел книжку. А в ней фотографии. Много. И везде – старший брат. Один. Или с папой и мамой. Или с Наташкой. Или с Леной. Большой и маленький. Когда маленький – смешной. Как я. Мама потом плакала, а книжку у меня забрали. Сказали – нельзя. Мне ведь много чего нельзя. Потому что я еще маленький. Это папа с мамой так говорят. Они меня не ругают, только говорят, что так нельзя. Так нельзя, и так тоже нельзя. Я уже много чего знаю, чего нельзя.

– Алексей, – мама заходит, – пойдем со мной.

– Мам! – говорю. – Мне здесь хочется!

– Мам! – говорит Наташка.

– Алексей… – говорит мама. – Девочкам надо заниматься. У них скоро экзамены. А ты им мешаешь… А я тебе что-нибудь вкусненькое дам.

Вкусненькое – это хорошо. Я люблю, когда вкусненькое.

Мама закрывает дверь, но я слышу, как Лена говорит:

– Я так больше не могу. Наташка… Не могу!

Мама вздрогнула, остановилась, рукой сильно сжала, потом быстро пошли дальше. А рукой все равно сильно держит. Рука у нее маленькая. Но сильно держит.