Заложница любви - Оливия Уэдсли

Он отправился в фойе, чтобы увидеть еще раз Сару и услышать ее голос, и нашел, что у нее голос именно такой, чистый и приятный, какой должен быть у такой красавицы.

От Адриена он узнал, что она замужем. О ее муже, Котироне Дезанже, он, конечно, слышал. Весь Париж говорил о нем и во всех других городах Европы, где были скачки.

Жюльен полагал, что в жилах Дезанжа была примесь семитской крови, и он думал, как подумали бы и другие мужчины, что Сара вышла замуж за Котирона по весьма понятным причинам. Странным образом он долго ничего не слыхал о болезни Котирона, а когда услыхал, то это пробудило в нем смешанные чувства, но главным образом симпатию к Саре.

Он подождал, пока не стал богаче, и тогда отправился к ней с визитом. А теперь он увиделся с ней два раза в один и тот же день.

Он припоминал выражение ее лица, все его оттенки и пафос, который слышался в ее голосе. У него было мало опыта общения с женщинами. Несмотря на то, что его отец трактовал эту тему в современном вкусе, Жюльен никогда не любил ни одной женщины, – частью оттого, что у него не было времени для подобных развлечений, но главным образом вследствие своей физической и в особенности нравственной брезгливости. Женщина только миловидная надоела бы ему до смерти; ему больше могла нравиться очень умная женщина, которая была бы забавна, хотя и некрасива.

Он решил в одно мгновение, что Сара была женщиной, которую он мог бы полюбить. Он пришел к этому выводу почти бессознательно, так как, наверное, вовсе не думал о ней так много в первый месяц после того, как увидел ее в опере. Случайная встреча в Булонском лесу, где она каталась, вызывала у него беспокойное чувство лишь в течение нескольких дней. Затем внезапно, он и сам не знал, как это случилось, но он вдруг решил познакомиться с ней.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что она моложе, чем он думал, и не такая неприступная светская дама, какой она показалась ему в парадном костюме для верховой езды. Она, конечно, принадлежала к высшему обществу, но производила такое впечатление, как будто могла, по своему выбору, признавать значение этого факта или игнорировать его. А ее благородные чувства и отношение к собственному мужу глубоко заинтересовали его. Он не мог понять их, и ему было неприятно думать об этом.

Но сегодня, после посещения оперы, он чувствовал себя особенно молодым и взволнованным и как-то сразу вся его благоустроенная жизнь показалась ему возмутительно сложной. Он не знал, куда приведет его будущее, и не старался подавить сильное возбуждение, охватившее его.

Он стоял довольно долго во дворе дома, где жил со своим отцом. Ночь была светлая, и он мог различить слегка поблескивавшие листочки растений в зеленых низких кадках и щели между старыми камнями мостовой. Легкий ветерок, пролетая и весело шевеля листьями, точно нашептывал им о свободе. Наверху в комнатах виднелся свет, на улице раздавались шаги одинокого прохожего, и где-то вдали прозвенел трамвай.

Жюльен вдруг почувствовал близость ко всем этим знакомым вещам. Над ним открылось окно, и кто-то поставил банку с нарциссами. Аромат цветов донесся к Жюльену и вывел его из задумчивости. Он вздохнул и вошел в холодную, темную прихожую.

Его отец сидел в кабинете и читал газету. Окна и двери были закрыты. Подняв глаза, он приветствовал вошедшего сына.

Жюльен тотчас же взялся за письма и набросал пару строк на лежащем тут же бюваре. Отец все время следил за ним. Покончив с письмами, Жюльен взглянул на отца и сказал:

– Не пора ли нам ложиться?

Отец встал.

– Ты ничего не хочешь выпить? – спросил он.

– Нет, благодарю.

Свет лампы прямо падал на него. Он был похож на Жюльена или, вернее, Жюльен на него: те же черты лица, тонкий прямой нос, плотный подбородок, красивый рот и такие же глаза, очень ясные и с густыми ресницами. Но Доминик Гиз носил монокль и волосы у него были серебряные, а Жюльен не носил никаких очков и его светлые густые волосы блестели. Оба, и отец и сын, производили впечатление незаурядных личностей. Жюльен был немного выше своего отца, и его глаза были темнее, и все черты были немного резче выражены у него, чем у его отца.

Старик махнул газетой, которую держал в руках, и проговорил:

– Ты это… прекрасно… э… суммировал сегодня, – сказал он.

– Тут нечего было распространяться, – откровенно ответил Жюльен, – только надо было коснуться сути дела и уйти.

– Все сложилось удачно… для тебя, – улыбнулся отец.

– Я получил предписание для дела Лабона, но узнал об этом только что. Лабон сам написал мне, – сказал Жюльен.

– Мне кажется, это самое крупное дело в нынешнем году, – заметил старик, играя моноклем.

– Да, я тоже так думаю.

– А ты ведь самый младший из адвокатов.

– Лабон сам лично просил меня… – начал Жюльен, но вдруг оборвал речь и, взяв портсигар, вынул папиросу и закурил. Отец прикоснулся к его плечу своей худой, слегка дрожащей рукой и, проговорив: «Доброй ночи», отправился в свою комнату. Щеки его чуть-чуть покраснели.

Как только он ушел, Жюльен подошел к окну и открыл его. На него пахнуло запахом нарциссов и сирени.

О Лабоне он и не думал. Все его мысли были обращены к Саре.

Глава 3

Существует замаскированная ложь, так хорошо представляющая истину, что было бы трудно не обмануться.

Несмотря на то что Сара очень поздно легла накануне, она встала рано, чтобы поехать кататься верхом. Любовь к лошадям служила связью между нею и Коти, который гордился ее посадкой и заботился о том, чтобы у нее были хорошие верховые лошади. Он никогда не упускал случая покататься с нею верхом, когда бывал в Париже.

В это яркое, светлое утро, когда улицы блестели, залитые солнечными лучами, Сара чувствовала особенную жалость, что Коти, так любивший солнце и весну, всего этого был навсегда лишен теперь, и не по своей вине. Эта мысль уничтожала ее собственную радость, мешала ей наслаждаться здоровьем и тем, что она могла кататься на такой прекрасной лошади в это чудное солнечное утро.

Коти должен был бы быть с нею рядом здесь, ее добрый, некрасивый Коти, со своим моноклем, болтавшимся на широкой черной ленте. Она вспоминала его манеры, его повадки, его вид фермера, шляпу, нахлобученную на его короткие жесткие черные волосы, и его блестящие сапоги для верховой езды, относительно блеска которых он, самый нетребовательный из людей, всегда выражал самые большие требования.

Сара, вспоминая все это, почувствовала в душе прилив какой-то безрассудной ярости, потому что никогда, никогда больше она не услышит негодующих возгласов Коти по поводу того, что сапоги его не блестят надлежащим образом, или его веселого смеха, когда он бывает доволен цветом и блеском своих сапог. И в последнее время в особенности эти воспоминания часто являлись к ней, заслоняя солнечный свет и бросая тень на все грядущие дни.