Новая сестра - Мария Владимировна Воронова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет, интриги штука хорошая, без них жизнь не мила, но как-то раньше они всегда шли параллельно с работой, а не вместо нее. Как-то в голову никому не приходило считать, что если сестра очень хорошо справляется со своими обязанностями, то это часть ее коварного плана по унижению соперниц, а вовсе не добросовестное отношение к труду.
Что же делать с Антиповой? Притворяться, что все нормально и самой потихоньку доделывать работу уважаемой Елены Егоровны, или распределить ее нагрузку на других, более надежных сестер, которых нельзя за это будет даже премировать, потому что Елена Егоровна немедленно завопит о несправедливости и угнетении рабочего человека? Или все же пытаться заставить рабочего человека работать? Пожалуй, все-таки последнее, потому что первые два варианта будут означать, что она не справляется со своими обязанностями точно так же, как Антипова не справляется со своими.
К тому же если сегодня спустить с рук, то завтра каждая вторая сестра спросит, а почему это ей можно, а мне нельзя, а послезавтра побежит в партком жаловаться на барские замашки старшей. Благо дорожка проторенная.
Подходя к остановке, зазвенел трамвай, а Элеонора рассмеялась. Непонятно, как так получилось, но на семнадцатом году революции обычная бабская зависть стала практически неотличима от священного понятия классовой борьбы.
* * *
Больше всего Кате хотелось забиться в уголок и поплакать, но нельзя было падать духом перед Таточкой, которой, наверное, было в тысячу раз горше. Когда тебя с треском увольняют из института, которому ты отдала без малого сорок лет жизни, когда одни твои ученики тебя публично шельмуют, а другие стыдливо молчат, это действительно сокрушительный удар, по сравнению с которым ее исключение – всего лишь детская неприятность. Это она должна утешать Тату, а не наоборот. Таточка была родной сестрой Катиного деда, что давало ей полное право не откликаться на «бабушку», и Катя с удовольствием вслух называла ее легкомысленным и молодым именем, но про себя думала о ней как о бабушке, вполне еще бодрой, но нуждающейся в заботе и утешении.
Поэтому Катя уходила плакать на улицу. Садилась на лавочку возле Никольского собора, благо в церкви никого не удивишь видом горюющей девушки, заранее доставала платочек из рукава, вздыхала, но глаза оставались сухими. Свинцовая туча на сердце никак не хотела пролиться слезами, как всегда бывает, когда с тобой происходит что-то до ужаса несправедливое.
Хорошо, пусть ее выгнали из института за дело. Будем считать реальным это мифическое кумовство, хотя, видит бог, она не получила просто так ни одного зачета, и сдавать общую хирургию она по настоянию Таточки специально ездила в Военно-медицинскую академию, чтобы «исключить элемент семейственности». Но все равно она дворянская дочь, захотела обманом взять то, на что больше не имеет права, и была изобличена. Справедливость восторжествовала, во всяком случае классовая…
А вот с Таточкой даже классовая справедливость не работает. Все равно позор. Почти полвека доктор Холоденко верой и правдой служила людям, и не ради обогащения, а потому, что иначе не могла. Тата всегда мечтала о бесплатной медицинской помощи для всех, ведь в болезни все равны, а когда мечта сбылась, ее просто выставили за дверь. Выжали и выкинули, так Таточка еще больше всего сокрушается, что выжали не досуха. Пусть оперировать ей уже тяжело, но сколько еще она могла бы обучить хирургов, сколько сложных случаев проконсультировать со своим огромным опытом, но кого это волнует, когда кругом враги? Кате хотелось верить в необходимость жертв, в самоотверженный труд и непримиримую борьбу, но как-то не получалось. Порой Катя злилась на самое себя, что не может служить коммунистическим идеалам так же истово, без тени сомнения, как Ленка Болотникова… Или Владик, но о нем пока еще рано вспоминать. Слишком будет больно, она может не выдержать. А надо выдержать, если не для себя, то ради Таты.
Как же здорово, наверное, жить, отдавшись на волю высшего существа, и неважно, бог это или Сталин, главное, ты всегда знаешь, как поступить, и совесть тебя потом не мучает, ведь решение принимаешь не ты, а тот, кто лучше тебя, и ради великой и прекрасной цели. Чувствуешь себя винтиком огромного отлаженного механизма, а то, что он катится в прекрасную даль по костям детей и старух, не слишком тебя беспокоит. Не ты за рулем, да и пути другого к счастью нет.
Таточка агитировала ее так жить. Говорила, прекрасно, когда бесплатная медицина и всеобщее образование. Права женщин тоже очень ей нравились, она всю свою жизнь за них боролась. Рассорилась с половиной старых друзей за то, что приветствовала советскую власть и считала ее самой справедливой. «Ничего нет здоровее для психики и прекраснее коммунистического труда!» – повторяла Тата в самые трудные годы, когда сутками пропадала на работе, а маленькая Катя – в очередях, отоваривая карточки. «Вы растете сильные, свободные, и жизнь у вас такая же будет», – твердила Тата наперегонки с учителями. Лишь незадолго до увольнения Тата выглянула из-за газеты, которую всегда читала за утренним кофе, и сурово произнесла: «Прости, Екатерина, но, кажется, что-то пошло не так».
За горькими мыслями Катя не заметила, как стемнело, свет одинокого фонаря стал как кружок лимона в крепком чае, и от оживленной улицы с трамваем и теплыми окнами ее теперь отделяла полоска густого мрака.
Пора было ужинать, и Катя побежала домой по хорошо знакомой тропинке, стараясь не думать, что может ждать ее во тьме.
Дома Таточка уже накрыла стол с непременной скатертью и остатками фамильного сервиза. Чайник на примусе кипел, посылая в потолок веселую курчавую струю пара, а под подушкой ждала своего часа закутанная в пуховую шаль кастрюлька с картошкой.
– Иду, иду, Таточка! – Катя быстро поцеловала подставленную щеку и побежала за шкаф переодеваться в блузку с бантиком.
Сколько она себя помнила, всегда было так. Обе они были непривередливы в еде, в голодные годы питались чем попало, но Катя знала твердо – если бы дошло до голенища от сапога, Тата и его подала бы на фарфоровом блюде, и к этому ужину тоже заставила бы переодеться.
– Волнуешься перед первым рабочим днем? – спросила Тата.
Катя пожала плечами:
– Не слишком. После двух лет санитаркой меня уже ничем не напугать. Наверное.
– Вот именно, не зарекайся. – Тата разложила
