Мы, значит, армяне, а вы на гобое - Николай Климонтович

Однажды он пришел в парикмахерскую бриться и замешкался в вестибюле. Через дверной проем на него уставился весь контингент женского зала: и персонал, и клиентки. А одна парикмахерша громко прошептала, он услышал: во, девки, мужи-и-ик! И Жанна, женщина без комплексов, вышла к нему: гражданин, могу постричь.

Космонавт сдернул с головы теплую кепку с ворсом и наклонил голову: пожалте. Череп его был гладко выбрит: только вокруг лысины надо лбом и на затылке пробивалась чуть заметная шерстка. А побрить можете, спросил Космонавт, улыбаясь и глядя Жанне прямо в глаза, та даже смутилась. Можно и побрить, сказала Жанна…

Он ходил теперь бриться только к ней. Жанна специально для него перемещалась в мужской зал, а все женщины, подружки и гостьи, на едином дыхании, забыв интриги — какой же салон Люкс без страшных интриг, — следили за перипетиями.

Космонавт держался солидно, никаких цветочков или там комплиментов. Но неторопливо, раз за разом, деловито выяснял жизненные обстоятельства Жанны. Она и вообще была простовата, а тут еще робела столь необычного клиента. Всё, что положено, выяснив, Космонавт взвесил: одинокая старая мать в Можайске, двое оболтусов одиннадцати и двенадцати лет. Этих в суворовское, связи отца еще работают. Старуха пусть живет себе с геранью на окнах во вросшем в землю по подоконник домике в своем Можайске; если что — заберем. У Жанны — трехкомнатная квартира: продав и ее, и свою, можно купить дом, — он всегда мечтал о собственном доме, нажился уж по казармам, по малогабаритным хоромам. При доме посадит сад. Подъезд для машины, гараж, а то стоит под окном, два раза прокалывали шины. Непременно турник… И однажды он пригласил Жанну в местный ресторан Радуга.

И все пошло по плану. Жанна глаза вылупила, когда он сказал: что ж, мы люди взрослые, надо, чтоб не врозь — вместе. Да я ж вас и не знаю совсем, пококетничала для проформы. Так ведь никто никого сперва не знает, сказал он. И еще Космонавт не забыл оговорить: ему почти пятьдесят, так что особых страстей не будет. Жанна его поняла: да разве ж это главное. И всплакнула, как полагается…

Щенки вскоре оказались в училище. Влюбленная в нового хозяина, с первых дней брака Жанна стала звать Космонавта папочкой. По сыновьям Жанна не убивалась — она никогда и не была слишком чувствительной мамашей, уж очень напоминали отпрыски постылого инженера. Мать Жанны была навещена, плакала, при этом остренько заглядывала Космонавту в глаза: вы уж мою Жанночку не обижайте, она у меня хорошая… Забыла, старая подлиза, как запирала семилетнюю дочку в страшный темный чулан, где дуло из щелей и шуршали мыши: за то, что школьный фартук в чернилах… Космонавт одарил новую тещу теплым платком и подшитыми валенками, похлопал по спине: будет, будет, не обижу, мамаша…

Жанна не была образцовой хозяйкой, готовила так себе, так ведь и Космонавт непривередлив в питании. А вот то, что неряха, — плохо, пришлось муштровать: никакой грязной посуды в раковине дольше трех минут после обеда, тараканов нам не надо. Мусорное ведро выносить каждый день перед сном. Постель заправлять, едва утром встали. Ночную рубашку сложить и под подушку, чтоб на кресле все утро не болталась. Казарма, вздыхала тайком Жанна. И улыбалась внутренне: такой уж вот он у меня…

Зато по вечерам взыскательный муж, так строго отучавший ее от привычек, сложившихся годами, — привычек ленивой и эгоистичной, простоватой бабенки — усаживался в это самое кресло, что стояло в спальной, и с удовольствием наблюдал, как Жанна медленно раздевается. А потом стал дарить ей белье с кружевами, видно, кружева волновали его суровую душу офицера.

Космонавт горел в воздухе, дважды катапультировался: один раз над морем, но не утонул, в другой — повис на нераскрывшемся парашюте на верхушке дуба, — из комы его выводили несколько дней, — и теперь знал, что бессмертен.

Жена, он знал, смертна, и к ней надо относиться соответственно. Будет изменять — он ее простит. С ней, как с собакой: нежно, но строго. Что с нее взять — женщина, пусть соблюдает чистоту на кухне и в доме.

А он будет копать.

Здесь вот какое дело: его секция, как говорили соседи, он же называл ее отсек, была с краю. Причем с того, под которым начинался глубокий овраг с наполнявшимся лишь по весне ручьем далеко на дне. За оврагом стоял дивный сосновый бор, в котором иногда пасли стадо, принадлежавшее здешнему хозяйству.

Идея была вот какого рода: если снять лишний грунт со всего принадлежавшего ему участка и засыпать его в овраг, то постепенно удастся весьма расширить участок и посадить сад. Конечно, другой нанял бы бульдозер и за пару дней все было бы сделано. Другой, но не Космонавт.

Во-первых, Космонавту претило платить лишние деньги — лишних у него и не было, теперь лишь летная пенсия — за то, что он мог сделать сам: это не по-мужицки, он же не белоручка какой-нибудь, на трубе не играет. Во-вторых — и это главное, — он должен был все сделать своими руками. Земля под будущим садом должна быть проверенной, без кирпичей и мусора. Все должно быть чисто: иначе вырастет не то. Это как с бабой: некоторые ложатся пьяными — отсюда и дебилы, он читал где-то.

Жанна, конечно, не догадывалась об отведенной ей роли: готовить, и чтобы чисто в доме. Потому что копать надо в чистоте и быть сытым.

Землю Космонавт буквально просеивал: у него за домом скопилась гора металлолома, будто когда-то на этом месте шли танковые сражения. Потом, отборную, грузил на тачку и сыпал и сыпал на свой берег оврага. Работал, как муравей, от восхода до заката. Жилистый, лысый, в одних трусах и жухлой майке и в самые холодные дни, он стал как бы частью пейзажа. Как и его пышная жена, всегда в бикини, то и дело выходившая из дома — просто так. Поселяне, коли не увидели бы Космонавта на привычном месте с тачкой и с лопатой, решили б, что с ним что-то стряслось. Но — слава Богу, перекрестимся: ничего не случалось.

Глава четвертая

Старуха Долманян считала себя армянкой, но, строго говоря, армянкой не была, была по происхождению русской. Однако и думала по-армянски и по-армянски жила. По-русски же только ругалась смачным деревенским матом.

Она была родом из станицы Фиолетовая, в горах за озером Севан, над городком Дилижан, — из старинной станицы армянских молокан, в незапамятные времена высланных из России и расселившихся по Кавказу. Причем — из станичной знати: ее дед был старостой молоканской общины, отец, как водится, по наследству — председателем колхоза.

С ранней юности она ощущала себя белой костью: при простонародном некрасивом деревенском лице все ж таки несла она породу, была в молодости статной, с великолепной фигурой, грудастой и привлекательной девушкой. Росла на особом положении: скажем, никто из молоканской молодежи и помыслить не мог отлучиться вниз, в Дилижан, посмотреть «Чапаева» в клубе, о танцах и говорить нечего. А она, Лена Мамонтова, — пожалуйста. Она была избавлена и от непременных молоканских посиделок по избам, и от пения псалмов, все-таки — председательская дочь, в войну и вовсе все перепуталось, а там она уехала в Ереван и поступила в Политехнический. И остались позади стеклянной чистоты горная речушка Ара, полная темно-полосатой игривой форели, и заросли шиповника на склоне, и мощные дубы на подножье снежных гор, и персиковые сады внизу в долине, и деревенское приволье, и темно-синее горное армянское небо, какого нет в городах, — ее молоканская юность закончилась.

Односельчане не знали, конечно, что уже на втором курсе она вступила в комсомол, как сокурсники не знали, что активистка Леночка — из сектантов; на пятом она вышла замуж за приземистого крепыша армянина Долманяна, тоже из простой хорошей семьи, но — подающего, как она выражалась; после окончания — сразу аспирантура, потом защита кандидатской, работа в институте, к тридцати пяти — она уже доцент; Долманян — заместитель директора крупного завода, потом и директор — правда, заводика поменьше.

Еще дети были маленькими, младшему Артуру семь, дочери Анжелике девять, а чета Долманянов — оба с партийным стажем — уже стала, быть может, не самого высшего разбора, не из тех, конечно, у кого обувная фабричка, или ресторанчики, или цеха, но определенно ереванской знатью. Мадам Долманян вышла в гранд-дамы: ее знали во всех комиссионках, шуб — пять штук, коллекция шляп — шляпы ей шли, уверяли многочисленные поклонники, сервизов десять, в заветной шкатулке — золотишко, серьги и броши, колечки с бриллиантиками хороших карат, дача с розариумом — пятнадцать километров от подъезда до крыльца, квартира трехкомнатная в центре, в доме розового туфа, как положено; у Папы — так назывался муж в семье — «Волга» служебная черная, своя — белая с оленем на капоте, путевки профсоюзные на обе стороны света — в Монголию и в страны народной демократии, однажды даже в Югославии были; сын Артурка — по комсомольской части, дружит с племянником самого, Анжи — девочка некрасивая, в отца, но вышла замуж удачно, в богатую семью: свояк, как он не совсем правильно именовался, то есть отец зятя, — краснодеревщик…