Мы, значит, армяне, а вы на гобое - Николай Климонтович

В пору ослепления Гобоистом она прилежно читала «Опавшие листья» и даже Музиля. Читала, и засыпать было нельзя. Когда гладила постельное белье — Гобоист брезговал прачечными, — думала о высоком, как было велено. Она думала прилежно. Вырисовывалась большая гора, по которой ей предстояло лезть. Лазила она плохо, к тому же боялась высоты. Но лезла. При этом смотрела на себя со стороны не без юмора. У нее было довольно развитое чувство юмора, но оно начисто исчезало в присутствии Гобоиста. У нее вообще в его присутствии многое атрофировалось. Кроме одного. Это, наоборот, начинало бешено работать, а когда он клал ей руку на загривок, у нее дрожали колени и руки. Так не было ни с ее мальчиком, хоть тот и был поначалу как помешанный, не говоря уж о сокурснике: того в постели едва терпела. Но понятно, что так не могло продолжаться вечно, и Гобоист теперь спал в своем кабинете…

Хельга — просто находка, — хоть и была моложе Анны, в эту кризисную пору, когда Анна, наконец, стала законной женой Гобоиста, многому ее научила. Есть же женщины, умеющие относиться к мужчинам по достоинству. Переводя с женского, в грош их не ставить. Хотя изредка можно использовать по прямому назначению, выражение Хельги. Скажем, тот же Владик: он же имел Хельгу? Имел. Так что залезть в его сейф и обобрать до нитки — только справедливо: заслуженный гонорар. У Анны было смутное подозрение, что такая постановка вопроса смахивает на проституцию. Глядя на свинячий Хельгин пятачок вместо человеческого лица, мелкие близорукие глазки, двойной подбородок, Анна задумывалась: неужели эта женщина, пусть и с задом, так дорого стоит? Сама Хельга и развеяла сомнения, будто мысли читала: мы стоим столько, сколько заплатят; а заплатят столько, сколько назначишь: главное — вовремя не продешевить. Ага, подумала Анна, ну и дурой же я была…

Конечно, после дефолта Хельга осталась на бобах. О возрождении Феникса речи быть не могло, но и голову пеплом мадам Птицына посыпать не хотела. Впрочем, о процессе по делу ее степняков, которых она учила пользоваться русской баней, уже писали в газетах. И нужно было лежать на дне. Но ведь кое-что у нее все-таки осталось: она ж не балбес-математик Владик.

Во-первых, кредиторы ничего не прознали о фирме Хельга и Друзья, и на складе, и по магазинам оставалось еще немало нераспроданной итальянской и финской мебели. Во-вторых, она, не будь дурой, вложила деньги в две секции этого самого Коттеджа недалеко от Городка, оформив обе на имя мужа, милиционера Птицына, и об этом бандюки не узнали тоже. Не говоря уж о том, что у нее был тайный счет, на котором повисли пусть небольшие для бизнеса, но вполне приличные для семьи деньги.

Птицына относилась к Анне с искренней симпатией. Симпатия у такого сорта людей как-то естественно сочетается с расчетом, а Птицыной, быть может, отчего-то казалось, что Анна может ей в будущем пригодиться. Кроме того, она испытывала свойственную подчас мелким жуликам подсознательную тягу к интеллигенции: Птицына считала Анну интеллигенткой. Так или иначе, но бухгалтер и химик Птицына вошла в положение Анны.

А положение было таково, что Анна, приехав к Птицыной на Коровинское, за кофе с коньяком расплакалась у той на груди. Хоть с возрастом, казалось Анне, уже совсем разучилась плакать. Она ума не могла приложить, как скажет своему Гобоисту о том, что его деньги пропали. То есть совсем пропали: были — и нет. И что он, прожив полвека на свете, бездомен и нищ. То есть совсем бездомен и обречен ютиться в маленькой комнате-пенале от ее, Анны, щедрот.

Анна представила, как Костя сидит, нахохлившись, на ее кухне, пьет дешевую водку, прибитый, старый, с редеющими волосами, и в глазах его стоит ужас человека, вдруг потерявшего всё, и ей до слабости в душе было его жаль. А это было нечастое для нее чувство — сострадания, — а потому особенно пронзительное, до жалости к самой себе.

Но хуже всего было то, что оказался Костя — так он будет думать — в этом положении в результате ее, Анны, авантюр. Впрочем, она, разумеется, не была склонна себя в чем-либо винить, он сам дал ей эти деньги, а в дефолте она не виновата. Но все же, все же…

Анна знала, впрочем, что Гобоист, сначала взвившись, потом покручинившись, быстро смирится с судьбой, едва она расплачется у него на груди, и ее же пожалеет. Это смирение и жалость были Анне тоже невыносимы, — выходит, она много лет любила блаженного дурачка…

И тут Хельга совершила, быть может, самый ужасный поступок в своей жизни, поскольку ужасным мы можем назвать свой поступок, совершенный поперек собственной натуры, — она вернула долг. А ведь дефолт все спишет, вполне могла и не возвращать — пусть этот самый музыкант побегал бы по судам с Владиковой липовой распиской, замулякой хреновой, как алхимик Птицына называла ложные и недобросовестные бумажки. Пусть судебный исполнитель пришел бы к нищему Владику, который ютился теперь у своей жены в однокомнатной квартире в Чертанове и пригибал голову при каждом звонке в дверь, — общение с бандюками не прошло даром.

Конечно, денег для возврата долга у Хельги не было. Были две секции в этом самом Коттедже. И одну она уступила Анне. В покрытие долга. Разумеется, эта самая секция в Коттедже стоила на треть меньше той суммы, что дал Гобоист. Но — всё лучше, чем ничего, как считает наш терпеливый народ-буддист… И Анна понесла эту счастливую весть Гобоисту.

Поначалу тот был, разумеется, потрясен.

Но, как уже говорилось, его легкий нрав не позволял ему долго скорбеть. В середине апреля, прямо перед Костиным днем рождения, он и Анна сели в автомобиль; супруги Птицыны в качестве продавцов, таков был их статус при передаче недвижимости, ехали на своей вольво сзади, как бы конвоировали; и кавалькада покатила по Волоколамке к Городку, бывшему в незапамятные времена центром небольшого удельного княжества.

В начале пути Гобоист был как-то надрывно мрачен. Когда они прибыли к Коттеджу, он, в своей гастрольной жизни повидавший европейских красот, но давно не странствовавший по родине, был ошеломлен пейзажем. Он обалдело смотрел на клевавших в помойке кур. На баб в галошах — в поселке стояла грязь по щиколотку. Рассеянно оглядел мужика в телогрейке и кирзе, тащившего на хребте мешок. Он обошел тогда не заселенный еще Коттедж кругом, ковырнул носком дорогого английского ботинка кусок битого кирпича. Согласился ознакомиться со своими будущими апартаментами.

Огромные куски отслоившихся за зиму в перемерзшем доме обоев свисали тут и там рваными клоками. Повсюду в грязи валялись пустые бутылки, отчего-то не сданные строителями в ближайшую лавку. Перила лестницы, ведущей на второй этаж, качались. Сами ступеньки прогибались. Везде были мразь и запустение, не работали водопроводные краны. Сортир не работал тоже. Окна с момента застекления никто, разумеется, не мыл, и за грязными разводами на стеклах можно было увидеть искаженный пейзаж, кривые деревья и тинного цвета небо над ближними хижинами. Стоял запах гнили и разложения, будто в соседней комнате прошлой весной забыли ветчину. Посреди кухни на первом этаже лежала куча говна… Гобоист вздрогнул и поспешил вон.

Птицына пригласила их в свою секцию — она уже привела там все в божеский вид, — сварила кофе, достала из шкафчика коньячок: еще не отвыкла от прежних манер, будто процветание длилось. И стала разливаться соловьем, поддерживая Анну, но и войдя в привычную роль продавца: она уже забыла, что не продавала — долг возвращала.

Птицына говорила цветисто. Это ж надо, до чего же мы, то есть Птицыны и Анна с Гобоистом, живем теперь близко от реки. А скоро расцветет сирень. И всё-всё будет в зелени. Она, химик Птицына, уже заказала несколько машин земли, и участок вокруг их двух секций будет засыпан и унавожен. А вон там и там кусты рябины, видите, Константин. А промеж их смежных участков все будет в кустах крыжовника и смородины, черной и белой, на красную у дочки Тани аллергия. У дедушки на даче все в кустах красной смородины, а черной нет, что глупо, потому что ее можно проворачивать с сахаром… И главное: это их местечко — край не какого-нибудь, а самого престижного района Подмосковья. И что неподалеку дивной красоты Саввино-Сторожевский монастырь. И тут впервые совсем уж пригорюнившийся Гобоист изъявил некоторый интерес.

— Здесь и воздух чистый, — сказал милиционер Птицын.

— Не перебивай! — одернула его супруга.

И запела о том, что рядом — молочная ферма и каждый день можно брать парное молоко.

— Я не пью парное молоко, — молвил Гобоист. — Оно слабит.

— Так ведь можно вскипятить! — хохотнула Птицына и легонько хлопнула Гобоиста по плечу. Того перекосило.