Пусть будут все - Марина Вишневецкая

«1 год и 4 мес.

— Скажи „мороженое“.

— Нетю!

…1 год и 11 мес.

— Моя копатка! (лопатка).

…3 года и 9 мес. Вбежала, смотрит, как бабушка говорит по телефону.

Бабушка не без досады:

— Синька, что?

Царственно:

— Ничто!

…5 лет и 8 месяцев.

Кс.: — А динозавры в раю бывают?

Вяч.: — Хороший вопрос!.. Конечно! Должны „бывать“! В смысле „быть“.

Кс. (скептично): — А в рай — непременно?

…7 лет и 1 месяц. Идет с отцом в школу после болезни.

Вяч.: — Скажешь, Светлана Геннадьевна, я очень рада вас видеть.

Кс.: — Пап, но это же будет неправда!»

Найти бы хоть что-то под свадьбу, хоть на живую нитку, а приметать.

«12 лет, 2 мес., 2 дня.

Вячек сегодня сказал: когда К. подбегает и у нее из глаз выплескивается радость (так и сказал: словно из родника), я только в эту минуту знаю, ч т о есть радость, радость как доплатоновский эйдос, который я почти могу осязать».

Это когда они только-только приехали из Торжка.

Опять эсэмэска! Не буду слезать со стула. Или буду? Господи, и телефон — городской.

Без одышки! Легко, весело. Осязать, радость, эйдос…

— Да! Да-да!.. Але? Але! Вас не слышно.

Это — он… Но, наверное, он не поверит.

— Я вас в самом деле не слышу! Перезвоните, пожалуйста.

За эти годы он прилетал в Москву дважды — и дважды звонил. И Лера вот так же алекала, а потом говорила: нет, вас не слышно. А он говорил: дуреха! Без обиды, без горечи — сострадая человеческой глупости как таковой. Но только это не глупость была, а ее незамысловатость, односложность… элементарность простого числа, не ведающего о том, что такое деление. Черно-белость и, да, видимо, все-таки глупость. И что же будет теперь, если он больше не позвонит?

Так, а что у нас на мобильном?

«Мамсик, машинка строчит? Есть креатив насчет ленты букета невесты».

Утречко летело к черту… О господи, опять городской.

— Але, да? Да-да!

— Ты меня слышишь?

— Слышу, да.

— Ну привет.

(Какой у него напряженный голос. И у меня. Я даже не понимаю, как его называть.)

— Как дела? Ты чем-то расстроена?

— Да нет. Всё ничего.

— Только в русском возможны две фразы с двумя антонимами в каждой, и при этом смысл высказывания…

— Что-что? Не поняла.

(Зачем я так нервничаю? Что он сказал?)

— Да — нет. Всё — ничего. Антонимы. Крайности. Их аннигиляция… В общем, Россия. — Смешок.

(Он раньше так не смеялся. И Россию любил. Странною любовью, но все же…)

— Прости, я спросонья.

— Прости, что разбудил. Ты в курсе? У Ксеньки с Филиппом для нас с тобой есть задание. Филипп специально нашел ресторан с вай-фай…

— С чем? А, да… По-русски говорят «с вай-фаем»… Извини. Я скоро привыкну…

(Теперь — у меня дурацкий смешок. Почему он не называет меня по имени?)

— А как говорят по-русски: ай-пад или ай-пэд? Неважно. Дети решили, что мы с тобой будем в руках с этой штуковиной — каждый… Мы будем видеть друг друга по скайпу, слышать музыку и двигаться в такт.

(Говорит, как с ребенком… Решил, что я без него тут совсем поглупела!)

— «Танцует тот, кто не танцует, ножом по рюмочке стучит…»

— Лера, мы должны с тобой оговорить танец. Какой комфортней тебе?

(«Лера» — как сухой лист. Растер — и дымок… И что мне ему теперь — «Славик? Вячеслав»?)

Мобильный. И хорошо!

— Извини, у меня тут другой телефон… Подождешь или перезвонишь? Лучше перезвони! Только обязательно!

Что я сделала? Я прервала разговор. Международный! Разве это был разговор?

— Да, Ксеник! Я слушаю.

— Мам, ты получила? Я тебе скинула. Ну про машинку! Ну?

— А, да! Машинка в порядке. В отличие от меня… Шутка! Мне тут папа сейчас звонил.

— Ну?

— А что — нам с ним так уж и обязательно танцевать?

— Ну ты вообще! Ты меня реально убиваешь! Ты видела свадьбу без танца родителей? Филипп специально…

— С вай-фаем, я в теме… Только не нервничай… в такой день!

— А знаешь, какой день сегодня у папы?

— Рабочий?

— Его Джеки через месяц родит. А в Америке в последний день восьмого месяца — ну, типа в последний — приходят гости с подарками для ребеночка.

— Будущего? Но это очень плохая примета!

(Его Джеки родит. И он никогда не состарится…)

— Мамочка, там всё в шоколаде, дети рождаются, подарки приносятся с чеками, не пригодился — сдаешь в магазин… Между прочим, папа согласился танцевать — без вопросов, хотя у него сегодня забот, как ты понимаешь, выше крыши! Стих выучила? Смотри! Приеду — проверю!

Мы с ним в жизни танцевали от силы три раза. Он терпеть этого не мог! И как это будет технически? А что, если я упаду? Родители танцевали до упаду?! Она уже сказала «чмоки-чмоки»? А я — все это сказала или только подумала? Гудки. Так бывает только в моменты крайнего волнения, когда выпадают секунды, может быть, и минуты даже… Опять тетрадка в руках. А куда я дела мобильный? Опёнкина, ведь не похороны же, а свадьба! А в тетрадке, да, сочинение Воротниковой. Я же его и хотела — «Любовь и смерть в произведениях Андрея Платонова».

«Эпилог, похожий на пролог. Кончается 1908 год. Мальчик девяти лет, по имени Андрей Климентов, ходит в церковно-приходскую школу. А тем временем в Ясной Поляне завершает жизненный путь великий писатель Лев Толстой. Одна из гостей читает сидящим в просторной зале стихи Тютчева. Читает она и „Последнюю любовь“. Звучат великие строки: „О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…“. Но граф этот стих встречает осуждающе, он говорит: „Самое низменное чувство в нем представляется как возвышенное“. Конечно, графиня Софья Андреевна не в силах на это смолчать. И она говорит, озвучивая свою боль: „Вот, я это знала всегда, что он любви не понимает и никогда никого не любил!“. Нет, все-таки когда-то любил (а иначе разве бы взял ее в прототипы Наташи Ростовой вместе с ее сестрой, Таней Берс?!), но в дальнейшем выхолостил свою любовь так же, как люди поступили с подвижным и радостным Холстомером! Те ошибочные выводы, к которым на склоне лет пришел восьмидесятилетний Толстой, к сожалению, воплотил в своем творчестве и Андрей Платонов. Довольно-таки часто его герои избегают любить женщин ради любви к будущему всего человечества. И оно, это будущее, поэтому все не наступает и не наступает…»

Римкины родители были к тому времени уже несколько лет в разводе. На собрания ходили строго по очереди. И только по тому, с чем и как они подходили (мама: хотя я вкладываю в нее, кажется, больше, чем могу!.. папа: хотя я уже оплачиваю Римме одного педагога…), чувствовалось, с какой энергией каждый перетягивает ее на свою сторону. А девчонка горячая, справедливая, в их доводах вконец заблудившаяся, сначала ела как не в себя, потом спохватилась, есть прекратила вовсе, стала падать в голодные обмороки. Тулилась то к матери, то к отцу. В конце концов переехала к бабушке. Поступать в институт не стала, решив так наказать родителей, «столько в нее вложивших». Бабушку обожала. А старушку гнул в кочергу жесточайший радикулит. И Римма сделалась массажисткой — теперь процветающей. Родила «для себя», вышла замуж за хорошего парня, русского из Ташкента, электрика, опять родила. Где-то под Серпуховом купили дом, завели козу, подумывают о лошадке — дети просят лошадку. На хозяйстве главным образом муж, Римма мотается по клиентам. С год назад заезжала — просто кустодиевская красавица. А толстуха невероятная, оттого что нарушила себе обмен еще в школе…

— Валерия Игоревна, а, Валерия Игоревна. Вы почему мне пару тогда поставили — за «Мой внутренний мир»?

— Так если ты, моя милая, только к девятому классу выписалась. А в шестом — очепятка на очепятке.

Пухлыми ручками всплеснула:

— О-о-о! А я до чего убивалась, что вам мой внутренний мир не понравился. Вот поверите? Кошку во дворе поймала, притиснула — думаю, пусть царапает. Лучше это терпеть, чем такое непонимание! Я душу Валерии Игоревне открыла, а она в нее двойкой! — И хохочет. — А помните, какая я в школу тогда пришла — вся в зеленке. И вы еще сказали: в роли джунглей Римма Воротникова, теперь нам и декораций не надо! Неужели не помните? Мы тогда «Маугли» ставили. Я хотела опять обидеться, а потом передумала. Я дико стремилась в этом спектакле играть.

А какое же это ее шестиклассное сочинение было чудесное: «Внутренний мир — это то, что я чувствую: любовь к живому, и не слишком много делать плохого. И чтобы я слышала себя внутри».

И чтобы я слышала себя внутри… Шестиклассные — они бывают даже мудрей себя старшеклассных.

И вот: я танцую с планшетником и вижу Вячека, но мы не смотрим в глаза друг другу, скайп ведь устроен так, что смотришь немного поверх… И эта невстреча глаз, а все-таки встреча лиц, их выражений, реакций, оценок — спустя столько лет — нет, есть в этом что-то безумное! Нет — есть, снова антонимы! Ну и что? Я всегда все за ним повторяю. Я слишком рано его увидела — в неполных семнадцать… И всё — импритинг! — запечатление произошло.