Афганский транзит - Александр Щелоков

– Мы уже здоровались, – сообщил Ермолаев, не отрывая головы от бумаг.

– Серьезно? Тогда извини. На мне висит два неопознанных. Сам понимаешь.

Оба рассмеялись. Один не без горечи, второй – не без злорадства. И тут же оба погрузились в свои дела.

Суриков открыл папку, которую принес от начальства. Справки, протоколы… Глаза пробегали по строкам, написанным разными, но одинаково торопливыми, хотя и разборчивыми почерками. Следователи пишут иначе, чем медики. Почерки врачей, как давно заметил Суриков, не только быстры, но и не читаемы. Следователи свое творчество приноравливают к тем, к кому их писания попадут после них.

Строки протоколов несли информацию, собранную по горячим следам на месте страшного происшествия оперативно-следственной группой.

«Малая Полянка… Два трупа… Номер один – мужчина… Возраст 18–20 лет. Рост… Был одет: куртка кожаная черная, рубаха синтетической ткани оранжевая, тельняшка, брюки джинсы… Огнестрельное проникающее ранение в область живота… Номер два… Мужчина… Возраст 18–20 лет… Рост… Цвет волос… Был одет… Проникающее ранение в область живота… Входное отверстие в форме лучистого венчика, имеющего ясно выраженные зоны – центральную и периферическую… Частицы пороха на одежде отсутствуют… Обнаружены две стреляные гильзы… Одна в ребрах кожуха старого электромотора, стоящего среди утиля; вторая – у стены пристройки над входом в подвальное помещение… Гильзы латунные, цилиндрические… Пули тупоконечные, калибр 9 мм… В правой руке трупа № 1 зажат обрезок резинового шланга. Длина 50 см. На 10 см с внешнего конца шланг изнутри залит свинцом. Рядом с трупом № 2 такой же обрезок резинового шланга. Длина 50,5 см. На 12 см с внешнего конца изнутри залит свинцом…»

– Что у тебя? – оторвав голову от бумаг, с неожиданным интересом спросил Ермолаев.

– Дело ясное, что дело темное, – ответил Суриков, не скрывая озабоченности. – Два трупа и ноль зацепок.

– Совсем или полшанса есть?

– Мелочевка.

– Что именно?

– Обрывок конверта. На нем конец слова «бования». Затем фамилия: «Ножкину С.» Еще часть почтового штемпеля со слогами «цы рус мос».

– «Мос» – это скорее всего Московская, – предположил Ермолаев. – Рус… русская?

– Рус, Виталик, это районный узел связи. Окончание «цы», как я полагаю, – Люберцы. Но главное не в этом. Есть фамилия.

– Почему обрывок очутился в кармане?

– В нем, как показала экспертиза, был завернут окурок. Анаша.

– Покуривали?

– И кололись.

– А у меня инкассатор. Без адресов и окурков. Чтоб им всем!

Суриков вставил палец в диск телефона. Задребезжала разболтанная вертушка, собирая россыпь цифр в номера абонентов беспокойного города. Где ты, деревня Поповка, в которой по утрам звучит мирный крик рыжего петуха, а по ночам, поддерживая общественный порядок, лениво гавкает пес Рыжик. Где все это? Мир сузился до Малой Полянки, до двух неопознанных трупов с огнестрельными проникающими ранениями.

Через полчаса Андрей записал в свой блокнот адрес: «НОЖКИН Сергей (Григорьевич?). Зачатьевский пер., д. 5. Телефона нет».

– Ну, Виталик, – выбираясь из-за стола, объявил Суриков, – я ноги в руки…

– Ни пуха! – буркнул Ермолаев. Он даже не оторвал головы от бумаг. Плечи его бугрились над столом мощью неистраченных сил.

Суриков всегда завидовал тем, кому мудрые мысли приходят в кабинетах, за письменным столом, в тихом размышлении над чистым листом бумаги или в сообществе книги. Сам он умел думать только в движении, на ходу, едучи на службу в метро или на автобусе, ощущая боками дружеские локти сограждан, или когда шагал от остановки к нужному ему месту. Чтобы растянуть время на размышления, он иногда специально удлинял путь, петляя по переулкам. Это позволяло обмозговать ситуацию, не поддающуюся скорому распутыванию. Сегодняшняя поездка по городу давала ему удобную возможность подумать.

Суриков доехал на метро до станции «Парк культуры». Вышел на Остоженку. Поднял глаза на бетонную эстакаду, гудевшую над головой напряженным потоком машин. На табло светофора вспыхнул маленький зеленый человечек, разрешая переход через Новокрымский проезд. Суриков перешел улицу по всем правилам, миновал бассейн. Прошел мимо дома с табличкой «ПАМЯТНИК АРХИТЕКТУРЫ». Подумал с раздражением, что подобные таблички всего лишь публичная дань формализму. Что за дом? Чей? Почему назван памятником? Если памятник в самом деле, то чему? За что? Прохожему вроде бы этого и знать не позволено. Где-то в исполкоме знают – и будя. Тем, кто сочинял табличку, было не до прохожих. Власти демонстрировали свое уважительное отношение к истории. Им не было дела до спешащих мимо людей.

Суриков шел, поглядывая на уличные названия.

Как-то не подточили самобытности этого уголка Москвы радетели переиначивания истории. Буквально пиршество звуков звенело здесь для любителей старины. Вот слева – Померанцев, Еропкинский переулки, а справа – Турчанинов, Хилков, Коробейников… «Черт, – подумал Суриков, – прийти бы сюда на досуге, да облазить все шаг за шагом, заглянуть во все уголки, до которых не добрались преобразователи природы и памяти. Ведь скоро и эти малые крохи живой старины будут утрачены. Нам это сделать недолго…»

Дойдя до Коробейникова, Суриков свернул направо в Зачатьевский, изгибавшийся плавной дугой в сторону Москва-реки. Вскоре он оказался у старой монастырской стены, искореженной не столько временем, сколько невниманием и бесхозностью. Здесь надвратную часовню 1696 года украшало торжественное уведомление: «ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ». Но то ли охрана, то ли само государство были недобросовестными, кроме обветшалой таблички, ничто не свидетельствовало о том, что памятник старины кто-то холит и бережет.

Бросив взгляд на часы, Суриков свернул под своды часовни и прошел внутрь монастырских стен. К его удивлению, дома здесь выглядели несколько лучше, чем стена, ограждавшая их от улицы и охраны государства. Следуя асфальтовому руслу дорожки, Суриков оказался у здания школы. Неожиданная мысль заставила его изменить направление. Открыв дверь, он вошел в храм знаний. Уж где-где, а здесь могли определить неопознанных «мужчин 18–20 лет».

Проходя вестибюлем, Суриков обратил внимание на стенд «Ими гордится комсомол». Мельком осмотрев вывешенные фотографии, лиц, чьи изображения лежали в его кейсе, он не обнаружил. Выходит, комсомол этими людьми не гордился. И поделом.

Кабинет директрисы был небольшим, светлым. Место на стене, которое в официальных учреждениях предназначается для очередного вождя, выдающегося продолжателя великих дел, занимал любомудрый Лев Николаевич Толстой. Он с явным интересом поглядывал на даму, сидевшую к нему спиной. Директриса – волевая, энергичная, с твердым голосом, крепкими ногами и высокой грудью, встретила гостя настороженно. Поджав губы, внимательно прочитала удостоверение. Представилась: «Антонина Васильевна». Спросила: «Чем могу служить?» И села на свое место, приглашая присесть и гостя.

– Посмотрите, пожалуйста, эти фотографии. Может быть, вы кого-то узнаете.

Антонина Васильевна неторопливо надела очки, бросила взгляд на выложенные перед ней снимки. Лицо ее стало сосредоточенным, в сжатых губах обозначилась властная твердость.

– Почему же не узнать? Это, – она уперла палец в ту фотографию, что лежала слева, – Сергей Ножкин. Это, – палец коснулся второго снимка, – Григорий Яковлев. Оба ушли два года назад из школы.

– Плохо учились?

– Если бы они учились! – с искренним возмущением воскликнула Антонина Васильевна. – Они отбывали здесь срок. Да, да, именно так теперь говорят те, кому ученье – обуза. Звучит, будто речь идет о тюремном сроке.

– В заключении срок тянут, а не отбывают, – заметил Суриков. – А вообще-то аналогия малоприятная.

– Да, да, именно! И, представьте, в каждом классе есть такая публика. Им нужны не сами знания. Идет погоня за свидетельством об их наличии.

– Ножкин и Яковлев – это вся компания? – спросил Суриков. – Или еще кто-то в нее входил?

– Да, конечно. Был с ними еще Яша Светлов. Их так и звали – «три карты». И еще – «на троих».

– Странные прозвища. Кто же был тузом?

– Ах, вот вы о чем, – сказала Антонина Васильевна и задумалась. – Действительно, каждый из них носил карточное название. «Тузом» был Сережа Ножкин. Гриша Яковлев – «Валет». Это ведь тройка? Яша Светлов должен бы называться семеркой, но его величали «Шестеркой». Я не знаю почему.

– Шестерка – это мальчик на побегушках, – пояснил Суриков. – Обслуга.

– Вот видите, я и не знала.

– А какой смысл вкладывался в прозвище «на троих»? Они пили?

– Не знаю, вполне возможно. Но здесь суть в другом. У них на всех была одна девушка. Рита Квочкина. Маргарита.

Суриков отметил новую фамилию.